Дж Кутзее - Осень в Петербурге

- После поговорим, - раздраженно прерывает он Иванова, - спите, иначе какой смысл в этой...

Он колеблется в поисках слова.

- В этой милостыни? - лукаво подсказывает Иванов. - Так вы желали выразиться?

Он не отвечает.

- Потому что, смею вас уверить, милостыни также стыдиться не стоит, негромко продолжает Иванов, - право же, не стоит. Как все равно и горя. Потому как это суть благие порывы. Мы вот все думаем, будто они принижают нас, порывы-то эти благие, ан нет - возносят-с. А Он все их видит и каждый в книгу записывает. Бог все тайники наших сердец проницает.

Он с усилием подымает веки. Иванов сидит посреди постели, скрестив, точно идол, ноги. Шарлатан! - думает он. И закрывает глаза. Когда он просыпается, Иванов все еще здесь, спит, вытянувшись в кровати, сложив под щекою ладони. Рот его приоткрыт, с губ, маленьких, розовых, как у младенца, слетает чуть слышный храп.

Гость задерживается у него до позднего утра. Иванов - начало нежданного, думает он, ну что же, посмотрим, куда нежданное нас заведет!

Никогда еще время не тянулось так медленно, никогда в воздухе не ощущалось столь полное отсутствие богооткровения.

Наконец, наскучив бездельем, он будит Иванова.

- Ступайте, - говорит он, - смена ваша кончилась.

Иванов, похоже, не замечает иронии. Он выглядит свежим, веселым, хорошо отдохнувшим.

- Ауф! - зевает он. - Не грех бы сортир навестить.

И, вернувшись, спрашивает:

- А завтраком вы со мной не поделитесь, а?

Он ведет Иванова в другую комнату. Завтрак его стоит на столе, но аппетита он не ощущает.

- Ваш, - отрывисто произносит он.

Глаза Иванова вспыхивают, струйка слюны стекает по подбородку. Впрочем, ест он благопристойно, а отхлебывая чай, оттопыривает согнутый мизинец. Покончив с едой, он откидывается на стуле и удовлетворенно вздыхает.

- До чего же я рад, что пути наши перекрестились! - говорит он. - Мир бывает иногда очень холодным местом, Федор Михайлович, да вы и сами, наверное, знаете! Я не жалуюсь, заметьте! Всем нам воздается по заслугам нашим, в высшем, стало быть, смысле. И все же я иногда подумываю: а не заслужили ли мы также, каждый из нас то есть, пристанища, приюта, в котором правосудие смягчится на время и кто-нибудь нас да пожалеет? Это, если угодно, вопрос, вопрос философический. Пусть даже в Писании про то не сказано, но из духа-то Писания не следует ли, что мы заслуживаем и того, чего не заслужили? Как вы это разумеете?

- Несомненно, следует. Сожалею, но это не моя квартира. И вам самое время уйти.

- Я мигом-с. Дозвольте только одно напоследок сказать. Это, знаете, не праздные были слова, те, что я вам ночью сказал, о Боге, проницающем тайники сердец наших. Я, конечно, не блаженный юродивый, но ведь отсюда не следует еще, что и я не могу истину высказать. Истина, как сами изволите знать, ходит путями извилистыми, неисповедимыми,. - Он значительно прикладывает палец ко лбу. - Вам ведь и не погрезилось, - не правда ли? - когда вы впервые меня увидали, что мы когда-нибудь будем сидеть с вами рядком-с да чаи распивать самым то есть цивилизованным манером. Ан вот они мы, сидим-с!

- Прошу простить, я задумался о своем и как-то упустил суть рассуждений ваших. Вам, право же, пора.

- Да, пора, тоже и у меня свои обязанности имеются. - Он встает, накидывает одеяло, как пелерину, на плечи, протягивает руку. - Всего вам доброго. Приятно было побеседовать с человеком образованным.

- Всего доброго.

Какое облегчение - избавиться наконец от него. В комнате висит затхлый, рыбий какой-то запах. Не обращая внимания на холод, он растворяет окно.

Спустя полчаса кто-то стучится в квартиру. Только бы не Иванов! - думает он и, сердито нахмурясь, распахивает дверь.

Перед ним стоит ребенок, толстая девочка в темном платье, какие носят послушницы. Лицо ее кругло, невыразительно, скулы так высоки, что почти закрывают маленькие глаза, волосы собраны назад и заплетены в косичку.

- Вы отчим Павла Исаева? - на удивление низким голосом спрашивает она.

Он кивает.

Она вступает в квартиру и закрывает за собою дверь.

- Я была Павлу другом, - объявляет она. Он думает, что за этим последуют соболезнования. Но нет. Она стоит перед ним, свесив руки, и разглядывает его с бесстрастным, настороженным спокойствием борца, ожидающего начала схватки. Грудь ее ровно вздымается и опадает.

- Не позволите ли взглянуть на то, что после него осталось? - спрашивает она наконец.

- Осталось очень немногое. Могу я узнать имя ваше?

- Катри. Пусть немногое, я бы все же взглянула. Я уже в третий раз захожу. В первые два дура хозяйка меня не впустила. Надеюсь, вы так не поступите.

Катри. Чухонское имя. Да и похожа она на чухонку.

- У нее, полагаю, имелись на то свои причины. Вы хорошо знали моего сына?

На этот вопрос она не отвечает.

- Вы понимаете, что вашего пасынка убила полиция? - буднично роняет она.

Время останавливается. Он слышит, как стучит его сердце.

- Убили, а потом сочинили басню насчет самоубийства. Не верите? Не хотите - не верьте.

- Зачем вы говорите мне это? - пересохшим шепотом спрашивает он.

- Как зачем? Затем, что это правда. Зачем же еще?

Нельзя сказать, что она настроена воинственно, но что-то начинает ее беспокоить. Она принимается мерно переминаться с ноги на ногу, слегка покачивая руками. При всей ее коренастости, чухонка эта оставляет впечатление гибкости. Неудивительно, что Анна Сергеевна не пожелала иметь с ней никаких дел!

- Нет, - он качает головой. - То, что осталось после сына, это все частное, семейное. Будьте любезны, объясните мне цель посещения вашего.

- Бумаги какие-нибудь были?

- Бумаги были, но их больше нет здесь. К чему они вам? - И тут его осеняет. - Вы из нечаевских?

Вопрос не берет ее врасплох. Напротив, она улыбается, приподнимая брови, вполне обнаруживая наконец-то глаза, сияющие, торжествующие. Конечно она из нечаевских! Воительница, и это раскачивание ее - просто воинственный танец, танец человека, рвущегося в бой.

- Будь я из них, разве бы я призналась? - рассмеявшись, отвечает она.

- А известно ли вам, что полиция присматривает за этим домом?

Вглядываясь в лицо его, она покачивается с пяток на носки и точно старается внушить ему нечто взглядом.

- Вот в самую эту минуту внизу сидит их человек, - продолжает он.

- Где?

- Вы его не приметили, но он-то вас приметил, будьте благонадежны. Он притворяется нищим.

Улыбка ее становится шире, она определенно веселится от всей души.

- Думаете, полицейскому шпиону хватит ума обратить на меня внимание? спрашивает она.

Тут она проделывает нечто странное: приподняв подол платья, дважды подпрыгивает, выставляя напоказ грубые черные башмаки и белые нанковые чулки.

Она права, думает он, ее можно принять за девочку, пусть и бесноватую. Это бес корчится в ней, скачет, неспособный усидеть на месте.