Дж Кутзее - Осень в Петербурге

- Нет-нет, - говорит он, - я лишь хочу узнать, как выйти отсюда.

Не проронив ни слова, она закрывает дверь.

С другого конца коридора доносится гул голосов. Дверь стоит настежь; он входит в комнату с низким потолком, похожую чем-то на птичью клетку. Трое молодых людей развалились в креслах, один читает вслух из газеты. Наступает молчание.

- Я ищу выход, - говорит он.

- Tout droit! - махнув рукой, отзывается чтец и возвращается к газете. Он читает отчет о стычке студентов с жандармами у стен философского факультета. Оторвав взгляд от листа, он видит, что незваный гость так и не стронулся с места.

- Tout droit, tout droit! - рявкает он, товарищи его хохочут.

Тут рядом с ним возникает чухонка.

- Господи, куда вас только не заносит! - добродушно замечает она. Взяв за руку, она проводит его, как слепца, по еще одной лестнице, по темному коридору, забитому ларями и сундуками, к запертой на засов двери, которую она отпирает. Вдвоем они выходят на улицу. Чухонка протягивает ему ладонь.

- Значит, у нас с вами нынче свидание, - говорит она.

- Нет. Какое свидание?

- Ждите вечером, в десять, на углу Гороховой и Фонтанки.

- Не приду, можете быть уверены.

- Ну, не придете, и ладно. А то вдруг да и придете. Есть же у вас родственные чувства. Вы нас не предадите, нет?

Вопрос она задает шутливо, точно он, в сущности, и не властен причинить им какой-либо вред.

- А то, знаете, кое-кто из наших поговаривает, что вы непременно нас предадите, - продолжает она. - Утверждают, будто вы по природе своей предатель. А вы как считаете?

Будь в руке его палка, он бы ударил ее. Но понять, куда можно побольнее ткнуть голой рукой это тупоокруглое тело, трудновато.

- Хотя, если даже человек разобрался в своей природе, какой ему от этого прок? - задумчиво продолжает она. - Я к тому говорю, что природа все равно его за собой потянет, сколько бы он над ней ни размышлял. Что толку вешать человека за то, к чему его подтолкнула природа? Все равно как вешать волка за то, что он овцу съел. Природы-то волчьей этим не исправишь, правильно? Или вот повесили того, кто предал Иисуса, - ну и что изменилось, ведь ничего?

- Никто его не вешал, - выпаливает он в раздражении. - Сам повесился.

- Какая разница? Все равно же не помогло, не так ли? Я хочу сказать, независимо от того, повесили его или сам он повесился.

Нечто жутковатое начинает проступать в ее болтовне.

- И кто же Иисус? - негромко спрашивает он.

- Иисус? - Уже сумерки, никого кроме них нет на холодной, пустынной задней улочке. Чухонка недоуменно глядит на него. - Разве вы не знаете, кто такой Иисус?

- Если вы называете меня Иудой, кто тогда Иисус?

Она улыбается.

- Ну, это так, к слову пришлось, - говорит она. И затем, обращаясь более к себе, чем к нему: - Ну решительно же ничего не понимают.

Она еще раз протягивает руку.

- В десять на Фонтанке. Если никто к вам не подойдет, значит, что-то произошло.

Не приняв руки, он уходит по улице. Сзади до него долетает произнесенное полушепотом слово. Какое? "Жид"? "Иуда"? Скорее всего, "жид". Замечательно: так они полагают, будто одно слово произошло от другого? Но почему он побрезговал прикосновением к ней? Потому, что она могла знать Павла, знать слишком хорошо - быть может, и плотски? Считаются ли у них женщины общей собственностью, у Нечаева и прочих? Трудненько вообразить эту женщину в общем владении. Скорей уж она обладает всеми мужчинами сообща. Обладала и Павлом. Он противится этой мысли, затем уступает. Он видит чухонку голой, восседающей на багряных подушках, раздвинувшей громоздкие ноги, разведшей в стороны руки, выставив напоказ груди, круглый живот, безволосое, голое зрелое лоно. И коленопреклоненного Павла, ждущего, когда его покроют и пожрут.

Он трясет головой, прогоняя видение. Завидное воображение! Потом на место любви прокрадывается, точно поседелая крыса, отец, - посмотреть, не осталось ли чего и ему. Сидя во мраке на трупе, он вгрызается в него, настораживает, прислушиваясь, уши, грызет, прислушивается, грызет. Вот, стало быть, почему полицейская свора во главе с Максимовым, достойным отцом, самой крупной из крыс, столь мстительно преследует вольнолюбивую петербургскую молодежь?

Он вспоминает, как вел себя Павел после его женитьбы на Ане. Павлу было уже девятнадцать, но он никак не мог примириться с тем, что она, Анна Григорьевна, станет отныне спать в одной постели с отцом. Весь год, что они прожили вместе, Павел старательно делал вид, будто она всего лишь компаньонка отца, вот как бывают старухи компаньонки, нанимаемые, чтобы вести хозяйство, заказывать в бакалейной продукты, следить за мойкой белья. Когда - скажем, после вечерней игры в карты - он объявлял, что идет спать, Павел не отпускал с ним Аню, предлагая ей еще разок перекинуться в дурачка ("Один на один!"), и даже когда она, краснея, порывалась уйти, все равно не желал понимать зачем ("Мы же не в деревне живем, коров вам с утра не доить!").

Всегда ль оно так между детьми и отцами: шуточки, прикрывающие неистовое соперничество? И не оттого ли он столь угнетен утратой: почва жизни его, борьба с сыном, ушла из-под ног, и дни его стали пусты? Не "народная расправа" - "сыновняя": вот что лежит в основе всех революций, зависть отцов к женщинам их сыновей, помыслы сыновей о том, как бы отнять у отцов их денежную мошну. Он снова устало трясет головой.

10

Дроболитная башня

Вернувшись домой, он сталкивается в коридоре с донельзя возбужденной Матреной.

- А к нам полиция приходила, Федор Михайлович, искала убийцу!

Время останавливается; он застывает на месте.

- Почему убийцу искали здесь? - Слова эти произносятся им, но слышатся будто бы издали, немощные слова, выговариваемые кем-то другим.

- Да они повсюду искали, по всему дому!

От Анны Сергеевны он получает отчет более полный.

- Полиция спрашивала о нищем, который слонялся тут по соседству. Я его, по-моему, видела, но в точности не помню. Говорят, он устраивался на ночь в нашем доме.

Он мог бы сейчас открыть ей, что Иванов провел ночь в ее квартире, но предпочитает не делать этого.

- В чем его обвиняют? - спрашивает он взамен.

- На этот счет полиция особо не распространялась. Матреша уверяет, будто он кого-то убил, но это одни только слухи.

- Невозможно. Я с ним знаком, мы разговаривали, и довольно долго. Он не убийца.

Выясняется, впрочем, что доля правды в слухах присутствует. Преступление действительно совершено, тело жертвы - именно самого этого нищего - обнаружено неподалеку в одном из проулков. Известие это, полученное от дворника, ошеломляет его. Иванову, одной из тех грошовых фигур, что вечно толкутся у чьего-нибудь смертного одра или у свежей могилы, умирать прежде прочих совсем не по чину.

- Уверены ли они, что он попросту не замерз? - спрашивает он. - Отчего непременно убит?