Биргит Лаханн - Существовать и мыслить сквозь эпохи !

Одевшись, направляются в молельную. Разговаривать запрещено. Все на месте? Гудит орган. Воспитанники хором читают "Отче наш". И обратно в спальню, где расставлено молоко и разложены булочки.

Ровно в шесть заливается визгом школьный звонок. Уроки до двенадцати. С зажатой в руке салфеткой - на обходную галерею. Кого нет? Сложили руки. Господи Боже, отец небесный, благослови нас и ниспосланное тобой... Обед. Снова молитва. По команде прогулка в школьном саду. Лекции. Час на самостоятельное чтение. Работа в классах, небольшой перерыв до пяти, повторение пройденного до семи, ужин, кегли, молитва - и в кровать. Ora et labora. И так до девятого, выпускного класса.

И постоянная муштра. Становись! Смирно! Головные уборы снять! Я все время боюсь осрамиться, записывает Фриц в дневник. Показательные гимнастические упражнения на официальных праздниках он воспринимает как жестокое обращение с животными. А без очков близорукому на брусьях вообще делать нечего.

Страх перед первым серьезным испытанием: хватит ли духу переплыть Заале? Весь класс построился на берегу - в плавках и красных шапочках. В воду - по свистку. Ах, как прекрасно искупаться в Заале одному, дома, во время каникул, утром, в половине девятого! Река журчит, кругом тишина, мы с туманом покоимся на воде.

Это годы, когда его начинают терзать головные боли, когда глаза часами не могут прочесть ни строчки, когда бунтует желудок и выпитое утром молоко подкатывает к горлу, когда дыхание требует усилий, а рубашка за ночь промокает от пота. Подобно эриниям, роятся над внешне молодцеватым учеником-гуманитарием все те болезни, что присосутся потом к нему, как пиявки.

Когда пилит, сверлит и точит мигрень, он думает об отце. И приходит страх перед сумасшествием и ранней смертью. Среди многочисленных родственников матери тоже есть несколько с душевными расстройствами, одна тетя покончила с собой, а какой-то дядя даже попал в желтый дом. Но разве мать не говорила ему, и не раз, как жизнестойки Ницше, как они плодовиты и неутомимы? Прекрасно, если так. Ведь ему нужно очень много времени, чтобы осуществить планы, которые пока таятся в голове.

Математика - не его интерес. По-английски он может только кое-как объясниться. История ему скучна. Зато он идет первым по лингвистическим дисциплинам - латыни, древнегреческому, немецкому. Нет ему равных в знании Закона Божьего и языка иудеев. А тоска по родным пенатам все не проходит и не проходит.

Впрочем, до Наумбурга всего лишь час хорошего ходу. Так что по праздникам он дома. В будни же пишет письма, отсылает картонки с грязным бельем, к примеру, 2 рубашки, 4 носовых платка, 1 манишку и 1 салфетку. Благодарит за карамель от кашля, спортивные трусы и груши, просит прислать денег, чернила, губную помаду, стальные перья, любимый шоколадный порошок к тому ужасному молоку, которым их потчуют спозаранку, спички, третий том "Тристрама Шенди", а также сообщить последние политические новости. Ведь газет в Пфорте нет.

И вечно мальчик должен нижайше, в письменном виде, просить дирекцию школы снабдить его тетрадями, шаблонами, мылом, зубной щеткой, разрешить пользоваться роялем, выделить десять-двадцать пфеннигов на почтовые расходы, а то и две порции сахара к лекарству.

Мои черные брюки так износились, жалуется он своим домашним, что на днях я их вконец порвал при игре в кегли. А за несколько месяцев до этого он не смог отправиться вместе со всеми на экскурсию, потому что его штаны были испорчены на коленях пятнами крови... Со штанами одно несчастье! сетует он в письме мамме.

Ах, скорей бы сочельник! Тосковать по Рождеству Фриц в своих письмах начинает уже с октября. Ведь Рождество - это ощущение безопасности, это подарки и неповторимые запахи, домашний уют и отрада на душе. Фриц томится. Предается мечтам. Составляет список желаемых подарков, что-то зачеркивает, вносит поправки - нет, все-таки не книгу, лучше 10 серебряных грошей. И ликует: Всего 2 недели!!!

И так из года в год. Все страхи рассеиваются с приходом Рождества. О чудный день, о кроткий день, / Услады полон и прекрасен... / Весь в блеске солнца, свеж и ясен! пишет он в сочельник 1860 года. В тоскливые рождественские дни, в Турине, он тронется рассудком.

В Пфорте у Фрица только один друг - Пауль Дойсен. Еще ближе ему два товарища со школьных времен в Наумбурге - Вильгельм Пиндер и Густав Круг, сыновья юристов, воспитанные, опрятные. Когда заседает триумпуэрат, штаны не рвутся.

Уже в двенадцать лет они читают друг другу свои стихи, сравнивают пробы пера в прозе, изучают партитуры Баха и Бетховена, импровизируют на рояле, философствуют, как древние. И юный Ницше предлагает: Не аранжировать ли какую-нибудь увертюру?

Друзья объединяются в кружок молодых поэтов. Называют его "Германия". По уставу каждый обязан представить раз в месяц что-нибудь в прозе или стихах. С последующим критическим разбором - по переписке. Беспощаднее всего Фриц бичует ложный пафос, дурной стиль и заимствования у других авторов. Уже тут вспыхивают молнии будущего сарказма.

О чем только не пишет подросток в своих записных книжках! О минувшем, о пережитом, о пройденном жизненном пути: Самая ранняя пора моей юности овевала меня ласково, словно сладкий сон. Новеллу о Капри и Гельголанде - с обилием крутых скал и белых пенистых волн. О Италия, моей юности время златое... Сотни страниц исписывает близорукий юноша, у которого вечно болят глаза. Пишет о земледелии и Гёте, о зависти и Наполеоне, о Шиллере и железных дорогах.

Незадолго до того дня, когда ему исполнится семнадцать, он, первый ученик Пфорты, пишет сочинение о Гёльдерлине. Гёльдерлин был тогда почти неизвестен чудак, заика, путаник, в тридцать два года помешавшийся рассудком.

Сумасшедших в школе не проходят. И где Ницше только раскопал такого? Да еще советует вдумчивее читать его, называя своим любимым поэтом. Сочинение-то написано в форме дружеского послания.

И как хитроумно! Цитирует сначала друга, которому Гёльдерлин не нравится, приводит его доводы - их он слышал, конечно, от окружающих: пиит производит отталкивающее впечатление, понять его невозможно, рехнувшийся фантазер, хороши лишь его греческие стихотворные размеры.

О Боже! негодует Ницше, и это вся твоя похвала? Для величественного одического размаха Гёльдерлина, для торжественно-протяжных, нежных звуков грусти и печали ты не находишь никакого иного слова, кроме пресного, будничного "хороши"? Нет, друг любезный, так нельзя. Даже если в некоторых стихотворениях глубокомыслие уже борется с надвигающимся мраком безумия, они все равно остаются жемчужинами нашей поэзии.

И вот что еще: Гёльдерлин, любивший свое отечество, имел полное право говорить немцам все, что о них думает, ибо ненавидел в немце голого профессионала, филистера.