Кёко Хаяси - Шествие в пасмурный день

«Господа студенты! В этот памятный день создания студенческого трудового отряда я призываю вас посвятить все свои силы выполнению священного долга служения родине, императору. Надеюсь, вы, как бойцы трудового фронта, до конца исполните свой долг». Эту речь, полную энтузиазма, произнес директор завода в конце мая. А спустя два с половиной месяца, обращаясь к тем же студентам, он с горечью говорил: «Господа студенты! Сегодня, в день роспуска вашего трудового отряда, мы вынуждены вместе с вами нижайше просить прощения у нашего императора за то, что у нас не хватило сил исполнить свой долг и это привело к неслыханному в нашей истории позору — безоговорочной капитуляции».

Сэцуко неимоверным усилием воли заставляла себя стоять, пока директор произносил речь. От сильного жара и слабости у нее выступил на лбу пот, но грудь вздымалась от бушевавшего гнева. С трудом передвигая дрожащие ноги, Сэцуко вышла из рядов и встала напротив директора. «Мне не за что просить прощения у императора, — сказала она. — Я ничего предосудительного не совершала. Почему мы согласились на безоговорочную капитуляцию? Разве нас не призывали дать врагу решительный бой на территории самой Японии? Разве мы не должны были все как один отдать свои жизни в этом бою?» Все ошеломленно уставились на Сэцуко. «Опомнись, что ты мелешь!» — прикрикнул на нее побледневший директор и толкнул ее в грудь.

Силы оставили Сэцуко, и она потеряла сознание. Ее поспешно отнесли в медпункт. Придя в себя, Сэцуко увидела лицо склонившейся над ней старой учительницы. По щекам учительницы текли слезы, но она не утирала их. Сэцуко попыталась встать, но учительница удержала ее. Глядя на Сэцуко покрасневшими от слез глазами, она сказала: «Ты права, Оидзуми. Вам не за что просить прощения. Это мы должны извиниться перед вами. Вчера, после того как я услышала императорский указ о капитуляции, я долго думала о том, чему всех вас учила. Прости меня, Оидзуми!..»

Теперь Сэцуко уже не испытывала ни гнева, ни сожаления. Перед лицом смерти эти чувства отошли куда-то далеко-далеко

Во время работы на заводе Сэцуко очень уставала. По пути домой в ожидании электрички она, чтобы хоть как-то обмануть усталость, открывала книгу и читала, на короткое время уходя в вымышленный мир героев книги. Электрички бывали настолько переполнены, что Сэцуко буквально повисала между сдавливавшими ее людьми. В то же время это давало отдых уставшим ногам. Если она ехала вместе с подругой, они обычно не разговаривали. Каждый думал лишь о том, как бы вовремя пробраться к дверям, чтобы успеть выйти на своей остановке. Секунду помедлишь — и новая толпа желающих сесть снова втиснет тебя в вагон. После того как дом Сэцуко сгорел, она брала книги у Савабэ. По вечерам читать было нельзя — в ее временном жилище не было света. Лишь по воскресеньям в солнечный день она выходила на железнодорожную насыпь и читала.

О смерти матери Сэцуко сообщили у выхода со станции Йокохама. Там ее уже ожидала соседка и председатель их тонаригуми.

«Сэцуко, прости, что не уберегли твою мать». Женщина закрыла лицо руками и разрыдалась. Потом они втроем сели на каменные ступени почтового отделения Канагава, расположенного рядом со станцией, и председатель рассказал Сэцуко, как погибла ее мать. После бомбежки на некоторое время прекратилась выдача продуктов населению. И только сегодня наконец сообщили, что будут вместо риса давать по карточкам молодой картофель, причем сразу десятидневную норму. Дежурившая в тот день соседка, которая сейчас сидела рядом, и мать Сэцуко отправились за продуктами с тележкой, чтобы взять картофель на всех. А спустя несколько часов на этой тележке вместо картофеля привезли мертвую мать Сэцуко. Воздушная тревога была объявлена своевременно, но в укрытие никто не пошел: понадеялись, что после недавней разрушительной бомбардировки враг навряд ли снова станет бомбить Йокохаму. Вскоре со стороны моря показались два американских самолета и, обстреляв очередь за продуктами из пулеметов, скрылись в направлении Ходогая. Самолеты летели так низко, что можно было разглядеть круглые хохочущие физиономии летчиков.

Чуть больше месяца назад Сэцуко потеряла отца, теперь она узнала о гибели матери — единственного родного человека, остававшегося у нее на свете. Выслушав председателя, Сэцуко тяжело поднялась со ступеньки и, едва переставляя ноги, побрела вперед, не видя ничего вокруг. Ей показалось, будто в голове у нее что-то сдвинулось и мозг отказывается воспринимать случившееся. На самом же деле она все уже поняла — просто в ней сейчас боролись два желания: либо бежать сломя голову туда, где лежит ее мать, либо замереть и не двигаться. И она в нерешительности замедлила шаги.

Уже многие знакомые Сэцуко умерли. Смерть сделалась привычной, повседневной. Поэтому и гибель матери не воспринималась ею как нечто неожиданное.

Сэцуко удивило, что люди собрались не около противовоздушной щели, а у соседнего дома. «Мы подумали, что в щели неудобно, и положили твою мать у нас в доме. Как же иначе. Ведь ошибись пуля на несколько сантиметров, и теперь здесь лежала бы я», — сказала соседка, утирая слезы передником. Ее сыновья, мобилизованные на трудовой фронт, в выходной день поставили на пепелище времянку, и теперь туда переселилась вся их семья.

Там, на расстеленном прямо на полу одеяле, лежала мать Сэцуко. Ее лицо было прикрыто белым куском полотна. Сэцуко приподняла его и поглядела на лицо матери. Оно было спокойно, без единой тени страдания. Сэцуко снова прикрыла его, и по ее щекам потекли слезы. «Эту ночь проведем здесь, рядом с усопшей», — предложила соседка. У изголовья перед зажженными свечами стоял колокольчик. Пришедшие проститься с матерью Сэцуко дотрагивались до него, колокольчик тихо звенел, и они замирали в молитвенной позе.

«Благодарю вас за заботы, но прошу перенести матушку в нашу землянку. Сегодня ночью я хотела бы побыть с нею наедине», — прошептала Сэцуко. Сыновья соседки перенесли мать Сэцуко в щель. Соседка подошла к Сэцуко и, понизив голос, сказала: «Говорят, теперь для кремации надо приносить свои дрова.

Правда, если есть табак или сакэ, то можно договориться». «У меня есть шелковая ткань», — сказала Сэцуко, вспомнив про отрез, который мать украдкой принесла в землянку. Она достала материю из картонного ящика и отдала соседке. «Пойдет, но жаль такую хорошую вещь. Она ведь и тебе может пригодиться», — сказала соседка.

Проводив ее, Сэцуко притворила дверь землянки и задвинула засов. Колеблющийся язычок неверного пламени единственной свечи едва освещал лицо матери. Горькая тоска, которую она сдерживала на людях, с новой силой нахлынула на нее. С криком «матушка, матушка» она прильнула к холодному телу матери и, колотя его кулачками, разрыдалась. Смерть матери Сэцуко восприняла как величайшее предательство. Она была уверена, что если даже отец и старший брат не вернутся, то уж мать, уцелевшая во время такой бомбежки, обязательно останется с ней до конца. Сэцуко с отчаянием сжимала холодную руку покойницы, словно пыталась передать ей свое тепло. «Теперь конец, впереди никакого просвета», — думала она. Наплакавшись вволю, Сэцуко вылезла из щели наружу, взяла охапку дров, которые мать собрала несколько дней назад, растопила печурку и поставила на нее котел с водой. Ожидая, пока закипит вода, Сэцуко снова расплакалась. Каково ей будет жить в одиночестве? Ведь до сих пор мать брала повседневные заботы на себя, а теперь больной Сэцуко придется всем заниматься самой. Сэцуко вылила в таз горячую воду, спустилась в щель и принялась обмывать покойницу. Под левой грудью она заметила маленькое отверстие. Пуля вошла со спины и пробила сердце. На спине отверстие было еще меньше — и почти никаких следов крови. Значит, Америка считает врагами даже тех японцев, которые среди развалин стоят в очереди за скудным пайком? Врагом для них была и мать, которая потеряла мужа, проводила на фронт сына и жила в щели-землянке, заботясь о больной дочери. Как-то отец сказал, что единожды разбомбленный город снова бомбить не будут. Оказывается, он ошибался. Оказывается, до тех пор пока не пепелище будет жить хоть один японец, там по-прежнему будет поле боя. «Так вот что такое война», — с болью в сердце подумала Сэцуко.