Алан Маршалл - Я умею прыгать через лужи

- А в таком заведении долго не протянешь, - говорил он Ангусу, особенно если ты болен. Раз ты человек старый и больной, то правительство наше так и норовит от тебя избавиться, и чем скорее, тем лучше.

Поэтому, разговаривая со старшей сестрой, он всячески старался задобрить ее и внушить ей, что страдает множеством недугов, которые оправдывают его пребывание в больнице.

Однажды, когда она спросила его, как он себя чувствует, он сказал:

- Сердце у меня в нутре мертвый-мертво, как у дохлого барана.

Я сразу же представил себе колоду мясника, а на ней влажное, холодное сердце, и мне стало не по себе.

Я сказал Ангусу:

- Сегодня я себя хорошо чувствую, очень хорошо.

- Вот это дело, - ответил он. - Никогда не вешай носа.

Ангус мне нравился.

Утром при обходе старшая сестра спросила у Папаши, который подкатил свое кресло к камину, обогревавшему палату:

- Кто помял занавеси?

Открытое окно, на котором они висели, было возле камина, и легкий ветерок относил их к огню.

- Это я сделал, сестра, - признался Папаша, - боялся, как бы не загорелись.

- У вас грязные руки, - сердито сказала сестра, - все занавеси в темных пятнах. Извольте впредь просить сиделку, чтобы она их отдергивала.

Папаша заметил, что я прислушиваюсь, и немного погодя сказал:

- Знаешь, старшая сестра - прекрасная женщина. Вчера она спасла мне жизнь; она, кажется, расстроилась из-за этих занавесей, да только, будь я дома и будь это мои занавеси, я бы их все равно примял. С огнем шутки плохи.

- Мой отец видел, как сгорел дом, - сказал я.

- Да, да, - нетерпеливо произнес Папаша, - но сейчас дело не в этом. Судя по тому, с каким видом твой отец расхаживал по палате, он, наверно, много чего насмотрелся. Пламя могло лизнуть занавеску, и она бы разом вспыхнула; вот как это бывает.

Иногда Папашу навещал пресвитерианский священник. Этот человек в темной одежде знал Папашу еще тогда, когда старик жил в хижине у реки. После того как Папашу взяли в больницу, он продолжал навещать его и приносил ему табак и номера "Вестника". Это был молодой священник, всегда говоривший серьезно и пятившийся, словно пугливая лошадь, стоило кому-нибудь из сиделок обратиться к нему с вопросом. Папаше не терпелось его женить, и он сватал его то одной, то другой сиделке. Я всегда с большим интересом прислушивался к тому, как оп расхваливал священника и как ему отвечали сиделки, но, когда старик заговорил об этом с сиделкой Конрад, я перепугался, подумав, что она может согласиться.

- Ну где ты найдешь такого хорошего жениха? - говорил ей Папаша. Домик у него славный, а что он не очень чистый, так не беда, ты наведешь порядок. Тебе достаточно сказать одно словечко. Он порядочный человек и соблюдает себя.

- Я подумаю, - обещала сиделка Конрад Папаше, - может быть, я схожу посмотреть его домик. А есть у него лошадь и двуколка?

- Нет, - отвечал Папаша, - ему негде их держать.

- А я хочу лошадь и двуколку, - сказала она весело.

Тут я крикнул ей:

- У меня когда-нибудь будет и лошадь и двуколка!

- Ну и отлично, я выйду замуж за тебя. - Она улыбнулась мне и помахала рукой.

Я откинулся на спинку кровати, сразу с волнением почувствовав себя взрослым, обремененным ответственностью. У меня не было ни малейшего сомнения, что теперь мы с сиделкой Конрад обручены, и я старался придать своему лицу то выражение, с каким отважный путешественник устремляет взор в морскую даль. Несколько раз подряд я повторил про себя: "Мы запишем это на ваш счет". Говорить такие слова, по моему глубокому убеждению, могли только взрослые, и, когда я хотел почувствовать себя мужчиной, а не маленьким мальчиком, я по нескольку раз произносил их про себя. Вероятнее всего, я услышал эту фразу, когда ходил с отцом по лавкам.

Весь день я обдумывал планы, как обзавестись лошадью и двуколкой.

Когда доктор Робертсон кончил осматривать меня, он спросил Папашу:

- Как вы себя чувствуете сегодня, Папаша?

- Знаете, доктор, меня всего свело, словно я песком набит. Думаю, следовало бы меня промыть. Как, по-вашему, порция слабительного мне поможет?

- Пожалуй, - с серьезным видом ответил доктор. - Я распоряжусь, чтобы вам его дали.

Доктор направился к кровати пьяницы. Тот уже сидел, дожидаясь, чтобы к нему подошли. Его губы подергивались, а на лице застыло выражение тревоги.

- Как вы себя чувствуете? - сухо спросил доктор.

- Меня все еще трясет, - ответил пьяница, - а так хорошо. Наверно, доктор, меня уже можно выписать.

- Мне кажется, Смит, что у вас в голове еще не совсем прояснилось. Разве вы сегодня утром не расхаживали по палате совершенно голым?

Больной ошеломленно посмотрел на него и быстро заговорил:

- Да, это верно, я вставал. Мне надо было помыть ноги. Они были очень горячие. Подошвы прямо жгло.

- Посмотрим, - коротко сказал доктор. - Может быть, завтра мы вас выпишем.

Он быстро отошел к соседней кровати, а больной продолжал сидеть, наклонившись вперед, и теребить одеяло.

Вдруг он лег и застонал:

- Господи, господи!

Как только доктор Робертсон кончил обход, моей матери, которая уже давно ждала в приемной, разрешили войти в палату. Когда она подходила ко мне, я испытывал неловкость и смущение. Я знал, что она будет целовать меня, а мне это казалось ребячеством. Отец меня когда не целовал.

- Мужчины не целуются, - говорил он мне.

Всякое проявление чувств я считал слабостью. Но если бы мать меня не поцеловала, я был бы огорчен.

Я ее не видел уже несколько недель, и она показалась мне совсем новой. Ее улыбка, ее спокойная походка, ее светлые волосы, собранные в пучок на затылке, были мне так хорошо знакомы, что раньше я их не замечал; теперь же мне было очень приятно увидеть их как будто в первый раз.

- Ее мать была ирландка из Типперери, а отец - немец. Это был мягкий и добрый человек; в Австралию он приехал вместе с немецким оркестром, где он играл на контрабасе. Моя мать, наверно, была похожа на своего отца. У нее были такие же светлые волосы, такая же приятная внешность, такое же открытое лицо.

Частые поездки в повозке зимой, в ветер и дождь, оставили свой след на ее огрубевшем лице, которое не знало никакой косметики - не потому, что она не верила в ее силу, а потому, что на это у нее не хватало денег.

Когда мать подошла к моей кровати, она, должно быть, заметила, что я смутился.

- Я хотела бы поцеловать тебя, - шепнула она мне, - но тут столько людей смотрит на нас... Будем считать, что мы поцеловались.

Когда приходил отец, он обычно завладевал разговором, несмотря на все свое умение слушать; но когда меня навещала мать, больше говорил я.

- Ты много яиц принесла? - спросил я. - У нас есть один больной, он бедный, и у него нет яиц. Когда он смотрит на стул, стул движется.