Ван Мэн - Мертвеющие корни самшита

ван Мэн

Мертвеющие корни самшита

Повесть

Перевод с китайского: С. Торопцев

1

В этот день, четырнадцатого июля тысяча девятьсот семьдесят восьмого года, Ма Вэньхэну стукнуло тридцать пять. В приподнятом настроении духа он взял рукопись своего шесть раз правленного и дважды перебеленного рассказа, над которым сидел четыре месяца, и понес в одно неприметное серое здание, где с трепещущим сердцем постучался в дверь отдела прозы редакции "Литературного ежемесячника".

Сердце билось так угрожающе, будто рвалось из груди, ноги подкашивались.

День был знойный, во рту пересохло, ему чудилось, что, изо всех семи отверстий головы валит дым и плазма в клетках загустела. Газетный прогноз грозил тридцатью пятью.

Когда он приблизился к зданию, ему показалось, будто на него направлены десятки мощнейших юпитеров, высвешившись все его скрытые изъяны - тела и духа, внешние и внутренние, врожденные и благоприобретенные.

Череп нестандартный, кособокий, волосенки редкие: что называется, баклажан - не баклажан, тыква - не тыква, из его башки нормальной головы и не сделаешь. Левый глаз больше правого, и оба припухшие. Скулы вздернуты, подбородок слишком широк. Трех зубов недостает, так что губы проваливаются, и рушится линия челюсти. Туловище непропорционально, как ни меряй: шея вытянута, ножки коротковаты, руки велики, а ступни малы, тридцать восьмой размер - разве это обувь для настоящего мужчины? Входя в серое здание авторитетнейшего литературного журнала, о котором мечтал четверть века, он почти ненавидел родителей, не удосужившихся тщательно отшлифовать каждую клеточку его тела. Этакое вторсырье из мусорной корзины!

Эх, обратно бы на переплавку...

Сдал рукопись и на месяц погрузился в ожидание. И весь месяц его, как бывало только в детстве, посещали сны. Он злился на себя тридцатипятилетний мужик, женатый, имеет сына, зарплату в прошлом году повысили, причем основательно! Вышел он уже из возраста сновидений, видеть теперь сны - все равно что старухе греховоднице разгуливать по городу, расфуфырившись, словно девица, срам да и только.

Но он продолжал видеть сны - о том, как опубликовали рассказ и седовласый главный редактор пригласил его на обед, о том, как он вышел на литературную арену и запросто чокается с мэтрами литературы, а на прилавках книжных магазинов стопками лежат его книги - "Ма Вэньхэн. Избранное". Во сне он посещал мемориалы Бальзака, Гете, Толстого, во сне ему являлся усопший Чехов и жаловался: "Тоскливо...". Во сне приходили к нему смоченные слезами, благоухающие ароматами письма восторженных читательниц, во сне он выступал на литературных симпозиумах и нанизывал изящные, как жемчуг, словеса, весь такой из себя талантливый, такой раскрепощенный, что даже его коротенькие ножки подросли на семь с половиной сантиметров. Во сне он шествовал по какому-то городу, и розы дождем сыпались на него, и стремительно взмывал в небо самолет, и открывали бронзовый бюст, перерезав цветную ленту, и ревели клаксоны, волновалось людское море... Жизнь - скоростной хайвэй, и в этой гонке весь мир он оставил далеко позади.

Пробуждаясь, места себе найти не мог, лицо горело, уши пылали. Подумывал было позвонить той редакторше с невыразительным лицом и торчащими бровями, что принимала у него рукопись, и заявить, что забирает ее назад не смею, дескать, утруждать Вас чтением, но не решился. Ну, откажут, может еще, и оскорбят при этом, что ж теперь делать. Давно, еще когда был неженатым, бездетным двадцатилетним парнем, он твердо усвоил: началась "кампания" - жди критики. Слава Небу, Великая Пролетарская Культурная Революция, доселе невиданная историей и крайне своевременная (для него даже чуть припозднившаяся), излечила его от такого недуга, как любовь к литературе, подхваченного, вероятно, еще в материнской утробе... И он бросил в огонь свои самые любимые книги "Семья", "Рикша"[1] и туда же полетели "Дворянское гнездо" и "Вишневый сад", ощущая, что действительно обретает великое очищение, великое раскрепощение духа. О, ураган могучий все тучи разогнал, великий огнь спалил все книги, о, я свободен, я ничем не связан, долой все ваши тухлые книжонки... Трам-тарарам!

Да только - ах! -в нем старое зашебуршилось вновь и в суету мирскую потянуло, сгоревший прах восстал, и слезы хлынули потоком, и вот тогда-то о! - он настрочил рассказ, назвав его "Весенний дождь", в смущении заколотилось сердце, и он понес его в редакцию... Теперь за днем уходит день, неделя за неделей, а трубный глас фанфар - о, где же ты?!

Ма Вэньхэн раскинул пасьянс, задумав: если наверху лягут червы рассказ опубликуют и все будут потрясены; если бубны расположатся в центре рассказ опубликуют, но никто и ухом не поведет; если трефы уйдут вниз рукопись вернут, но слегка обнадежат; ну а уж коли подо всем окажутся пики от рассказа камня на камне не оставят, его обсмеют, может, еще и осложнения какие будут.

Он прыгнул на велосипед и дунул к перекрестку, загадав: подъедет еще на зеленый свет - рассказ будет иметь успех; на красный - ситуация хуже некуда! Но тут светофор замигал, зеленый сменился желтым, и его литературная судьба так и не прояснилась!

Что же это я стал таким мелким обывателем! Литература - святое и великое деяние, и когда я пишу, меня переполняют высокие поэтические чувства, философичные мысли о добром и прекрасном... А тут терзаюсь из-за нескольких страничек корявых иероглифов, будто в них - вся моя судьба!

Неужели судьба человека зависит от каких-то листочков, весом в пару лянов[2] не больше?!

Так чему удивляться, когда у Чехова персонажи жалуются: "Тоскливо..."?

2

Прошло три месяца, и ветра золотой осени принесли удачу, тучи рассеялись, высоко поднялся купол неба.

"Весенний дождь", в доработке которого принял участие лично сам уважаемый товарищ редактор, был опубликован и снискал доброжелательные отзывы критиков.

Благодарю Вас, товарищ редактор, позвольте облобызать обложку "Литературного ежемесячника", источающего близкий и родной аромат типографской краски. Благодарю вас, критики и читатели, за внимание, что вы уделили мне, представителю безвестного младшего поколения, не поскупились на мудрые слова одобрения - да еще какие! "Скорбная элегия и торжествующий гимн жизни", "завораживающие свежесть и глубина", "радующее новое явление, радующий новый плод" - и даже так, что впору смутиться: "Воистину талант, заслуживающий пристального внимания..."

О Небо! В тридцать пять лет! С десяти обожал литературу и тайком делал наброски в маленьком блокнотике, а когда, не поступив в университет, стал кассиром, - все свободное время и накопленные деньги отдавал литературе, погрузившись по уши в это занятие, исполненный страха, страха, страха (что не получится, что засмеют, что не примут...), и вот наконец признали "талантом"!