Чарлз Метьюрин - Мельмот скиталец

застарелой ненависти, после посещения монастыря возбудил во мне

участие. Если раньше я принял твою сторону из одной только гордости,

то теперь у меня уже были веские основания ее отстаивать.

Сострадание, инстинкт - все равно что, но чувство это сделалось

долгом. Когда я видел чье-либо презрительное обращение с людьми

низших сословий, я говорил себе: "Нет, ему никогда не придется этого

испытывать - это же мой брат". Когда, занимаясь чем-либо, я делал

успехи и меня за это хвалили, я с горечью думал: "Меня хвалят, а на

его долю никогда не достанется похвалы". Когда меня наказывали, что

случалось гораздо чаще, я думал: "Он никогда не испытает этого

унижения". Воображение мое увлекало меня все дальше. Я верил, что в

будущем сделаюсь твоим покровителем, мне казалось, что я смогу

искупить несправедливость природы, оказать тебе помощь и возвеличить

тебя, добьюсь того, что в конце концов ты признаешь сам, что обязан

мне больше, чем родителям, что я кинусь к тебе без всякой задней

мысли, с открытым сердцем, и мне ничего не надо будет взамен, никакой

другой благодарности, кроме твоей любви. Я уже слышал, как ты

называешь меня братом, я просил тебя не произносить этого слова и

называть меня своим благодетелем. Гордый, великодушный и горячий от

природы, я еще не окончательно освободился от влияния духовника, но

всем моим существом, каждым порывом души уже тянулся к тебе. Может

быть, причина этого лежит в особенностях моей натуры, которая

неустанно боролась против всего, что пытались ей навязать, и с

радостью вбирала в себя все то, что ей самой хотелось узнать, к чему

ей самой хотелось привязаться. Не приходится сомневаться в том, что,

как только во мне стали возбуждать ненависть к тебе, мне захотелось

твоей дружбы. Твои кроткие глаза, их нежный взгляд постоянно

преследовали меня в обители. На все предложения стать мне другом,

исходившие от воспитанников монастыря, я отвечал: "Мне нужен брат". В

поведении моем появились резкость и сумасбродство, и в этом нет

ничего удивительного: ведь совесть моя стала противодействовать

заведенным привычкам. Иногда я исполнял все, чего от меня хотели, с

таким рвением, которое заставляло тревожиться за мое здоровье; порою

же никакая сила не могла заставить меня подчиниться повседневным

монастырским правилам и никакое наказание меня не страшило.

Общине надоело терпеть мое упрямство, резкость и частые

нарушения устава. Было написано письмо духовнику с просьбой удалить

меня из монастыря, но прежде чем он успел это сделать, я заболел

лихорадкой. Меня окружили неослабным вниманием, но на душе у меня

была тяжесть, и никакие заботы не могли облегчить моего положения.

Когда в назначенные часы мне со скрупулезной точностью подносились

лекарства, я говорил: "Пусть мне его даст мой брат, и, будь это даже

отрава, я готов принять ее из его рук. Я причинил ему много худого".

Когда колокол созывал нас на утреню или вечерню, я говорил: "Неужели

они сделают моего брата монахом? Духовник обещал мне, что этого не

случится, но ведь все вы - обманщики". Кончилось тем, что они

обернули язык колокола тряпкой. Услыхав его приглушенный звук, я

воскликнул: "Вы звоните по покойнику, брат мой умер, и это я его

убийца!". Эти столь часто повторявшиеся восклицания, которых монахи

никак не могли принять, приводили в ужас всю общину. Я был в бреду,

когда меня привезли в отцовский дворец в Мадриде. Кто-то похожий на

тебя сидел рядом со мной в карете, вышел из нее вместе со мной, когда

мы приехали, помог мне, когда меня посадили туда снова. Я так живо

ощущал твое присутствие, что часто говорил слугам: "Не трогайте меня,

мне поможет брат". Когда утром они спрашивали меня, как я спал, я

отвечал: "Очень хорошо, Алонсо всю ночь сидел у моей постели". Я

просил ухаживающего за мной призрака не оставлять меня, и, когда

подушки были уложены так, как мне хотелось, говорил: "Какой у меня

добрый брат, как он ухаживает за мной, только _почему же он не хочет

со мной говорить_?". На одной из остановок в пути я начисто отказался

от всякой еды из-за того, что призрак, как мне чудилось, отказывался

ее принять. Я говорил тогда: "Не заставляйте меня есть, видите, мой

брат не принимает никакой пищи. О, я прошу его простить меня, сегодня

у него день воздержания, поэтому он и не притрагивается к еде,

смотрите, как он верен своим привычкам, - этого достаточно". Самое

удивительное, что еда в этом доме оказалась отравленной, и двое моих

слуг умерли, так и не доехав до Мадрида. Я упоминаю об этих

обстоятельствах для того только, чтобы показать, как крепко ты

приковал к себе мое воображение и как сильна была моя любовь к тебе.

Как только ко мне вернулось сознание, первый же мой вопрос был о

тебе. Родители мои это предвидели, и для того чтобы избежать

объяснения со мной и последствий, которые оно могло иметь, ибо знали

мой горячий нрав, поручили все это дело духовнику. Он взялся за него,

а как он его выполнил, ты сейчас узнаешь. При первой же нашей встрече

он принялся поздравлять меня с выздоровлением и сказал, что очень

сожалеет о тех неприятностях, которые мне пришлось испытать в

монастыре, заверив меня, что в родном доме меня ждет по- истине

райская жизнь. Какое-то время я выслушивал все, что он говорил, а

потом вдруг спросил:

- Что вы сделали с моим братом?

- Он в лоне господнем, - ответил духовник и перекрестился. За

мгновение я все понял. Не дослушав его слов, я кинулся вон из

комнаты.

- Куда ты, сын мой?

- Я _хочу_ видеть отца и мать.

- Отца и мать? Сейчас это невозможно.

- Но все-таки я их увижу. Не навязывайте мне своей воли, не

срамите себя этим постыдным самоунижением, - сказал я, видя, что он

сложил руки в мольбе, - все равно я увижу отца и мать. Проведите меня

к ним сию же минуту, не то берегитесь, от вашего влияния на семью не

останется и следа.

При этих словах он вздрогнул. Он боялся не того, что я могу

повлиять на моих родителей, а моей ярости. Ему приходилось теперь

пожинать плоды своих же собственных наставлений. Его воспитание

сделало из меня человека порывистого и страстного, ибо ему все это

было нужно для определенной цели, но он никак не рассчитывал, что

дело примет иной оборот, что все чувства, которые он пробудил во мне,

устремятся в направлении, противоположном тому, которое он хотел им

придать. Он был уверен, что будет в силах распоряжаться ими и впредь.

Горе тем, кто учит слона поражать своим хоботом врагов и в то же

время забывает, что за один миг он может повернуть этот хобот назад