Чарлз Метьюрин - Мельмот скиталец

личными интересами. Он хочет одного - иссушить вашу душу, а мне

хочется ее растрогать. Идут ли его речи от сердца? Пролил ли он хоть

одну слезу? Сказал ли хоть одно искреннее слово? Он обращается к

богу, а я могу обращаться только к вам. Сама ярость моя, которую вы

справедливо осуждаете, не только оправдывает меня, но и достойна

похвалы. Тому, кто ставит дело, за которое он борется, выше всех

личных выгод, нет нужды доказывать, что заступничество его искренне.

- Ты только усугубляешь свою вину тем, что хочешь переложить ее

на другого; ты всегда был вспыльчивым, непокорным, строптивым.

- Да, но кто сделал меня таким? Спросите у него самого.

Разберитесь в этой позорной комедии, где двоедушием своим он заставил

меня играть такую роль.

- Если ты хочешь выказать покорность, докажи это прежде всего

тем, что обещаешь никогда больше не терзать меня напоминанием об

этом. Участь твоего брата решена - обещай мне никогда больше не

произносить его имени и...

- Никогда! Никогда! - вскричал я, - никогда не стану я

насиловать свою совесть подобным обетом, и надо быть человеком

совершенно бесстыдным и отверженным небесами, чтобы предлагать мне

такое.

Произнося эти слова, я все же опустился на колени перед отцом,

но он от меня отвернулся. В отчаянье я обратился к духовнику.

- Если вы истинный служитель небес, то докажите, что вы

действительно посланы ими: водворите мир в смятенной семье, помирите

отца моего с его обоими сыновьями. Вам достаточно произнести для

этого одно слово, вы знаете, что это в вашей власти, но вы не станете

этого делать. Мой несчастный брат не оказался таким непреклонным к

вашим настояниям, но разве справедливость их может сравниться с

моими?

Я так оскорбил духовника, что нечего было надеяться на прошение.

И если я говорил, то лишь для того, чтобы разоблачить его, а отнюдь

не убедить. Я не ждал, что он мне ответит, и он действительно не

вымолвил ни слова. Я стал на колени между отцом и духовником:

- Хоть и отец и вы оставили меня, - закричал я, - я не падаю

духом и обращаю мою мольбу к небесам. Я призываю их в свидетели и

говорю, что никогда не покину моего брата, которого вы преследуете и

хотите, чтобы я его предал. Я знаю, что сила на вашей стороне - так

вот, я бросаю ей вызов. Я знаю, нет такой хитрости, такого обмана,

такого коварства, к каким вы не прибегнете, все злобные силы земли и

преисподней будут брошены против меня. Призываю небеса в свидетели

против вас и молю их об одном - помочь мне вас победить.

Отец мой потерял всякое терпение; он приказал слугам поднять

меня с колен и вынести вон силой. Стоило ему заговорить о применении

силы, столь ненавистной моей властной натуре, привыкшей располагать

неограниченною свободой, как это роковым образом повлияло на мой

рассудок, едва обретший ясность и подвергшийся столь тягостному

испытанию в последней борьбе: у меня снова началось что-то вроде

бреда.

- Папенька! - в исступлении вскричал я, - знаете вы, сколько

мягкости, великодушия и всепрощения в существе, которое вы так

жестоко преследуете: я ведь обязан ему жизнью. _Спросите ваших слуг,

они подтвердят, что он ехал всю дорогу со мной и не покидал меня ни

на минуту_. Это он заботился о том, чтобы я вовремя ел, он давал

лекарства и поправлял подушки, на которых я лежал!

- Ты бредишь! - вскричал отец, услыхав это ни с чем не

сообразное утверждение, но сам тут же грозным испытующим взором

посмотрел на слуг. Те, дрожа, все как один поклялись, как только

можно было поклясться, что с тех пор, как я уехал из монастыря, они

не подпускали ко мне ни одно живое существо. Когда я услыхал их

клятвы, - а каждое слово в них было сущею правдой, - разум

окончательно оставил меня. Я назвал последнего из говоривших лжецом и

даже дошел до того, что ударил тех, что стояли всего ближе ко мне.

Эта вспышка бешенства ошеломила отца, и он вскричал:

- Он сошел с ума!

Духовник, который все это время хранил молчание, тут же

подхватил это и повторил:

- Он сошел с ума!

Слуги то ли от страха, то ли из убеждения, что это действительно

так, повторили эти слова вслед за ними.

Меня схватили, вытащили вон из комнаты; и это насилие, которому

я, как всегда, яростно воспротивился, привело как раз ко всему тому,

чего так боялся отец и чего так хотел духовник. Я вел себя так, как

только мог вести себя мальчишка, не совсем еще излечившийся от

лихорадки и все еще продолжавший бредить. В комнате у себя я посрывал

все драпировки и побил все фарфоровые вазы, швыряя ими в слуг. Когда

они схватили меня, я покусал им руки; когда они вынуждены были

связать меня, я впился зубами в веревки и в конце концов, собрав все

силы, их перегрыз. Словом, произошло именно то, на что возлагал свои

надежды духовник: меня заперли в комнате на несколько дней. За это

время ко мне вернулись только те душевные силы, которые обычно

оживают в уединении, а именно непоколебимая решимость и уменье все

затаить в себе. Вскоре же мне пришлось воспользоваться и тем и

другим.

"На двенадцатый день моего заточения появившийся в дверях слуга

низко поклонился и сказал, что, если я чувствую себя лучше, отец мой

просит меня прийти. Подстать его заученным движениям поклонился и я

и, словно окаменев, пошел за ним следом. Рядом с отцом восседал

приглашенный, чтобы поддержать его, духовник. Отец поднялся и, сделав

несколько шагов мне навстречу, обратился ко мне с отрывистыми

фразами, из которых можно было заключить, что говорит он по

принуждению. В нескольких словах он выразил мне свое удовольствие по

поводу того, что я поправился, а потом спросил:

- Ну как, ты подумал о том, о чем мы говорили с тобой в

последний раз?

- _Да, подумал, - у меня было для этого достаточно времени_.

- И ты с пользой провел это время?

- Надеюсь, что да.

- Раз так, ты, должно быть, сделал выводы, которые будут

отвечать надеждам семьи и интересам церкви.

От этих слов мне стало не по себе, но я ответил так, как

полагалось. Немного погодя ко мне подошел духовник. Тон его был

дружелюбен, и он старался говорить о вещах посторонних. Я отвечал

каких это стоило мне усилий! - и тем не менее я все же отвечал ему со

всей горечью, которая сопутствует вынужденной учтивости. Все, однако,

обошлось хорошо. Семья моя, как видно, была довольна тем, что я

взялся за ум. Совершенно измученный всем, что случилось, отец рад был

восстановить мир любою ценой. Мать, еще больше, чем он, ослабевшая от

борьбы собственной совести с настояниями духовника, заплакала и