Александр Борин - Крутые повороты

«Его домогательства, против которых я, впрочем, не возражал, увенчались, успехом…» — высокомерно, с барским почти пренебрежением роняет о Шелесте Ломоносов.

А я в этой фразе ловлю не научную полемику — ловлю раздражение и обиду властного человека, с которым не согласились, не посчитались, горечь уязвленного самолюбия.

Отношения с автором другой машины, профессором Мейнеке, до открытого разрыва не дошли. Но Ломоносов в книгах своих не скрывает, что и на Мейнеке он оказывал сильное давление, бранил одни его идеи, требовал развивать другие. «Не скрою, — признается он, — изменению конструкции машины немало способствовало то неблагоприятное впечатление, которое я получил от тепловоза Мейнеке…»

Юрий Владимирович отлично понимает, что ему, инициатору строительства нового локомотива, какого еще нет на железнодорожных путях всего мира, нельзя, невозможно подавлять чужое научное мнение, даже спорное, даже несовершенное.

«По мере сил, — заявляет он, — я стремился быть беспристрастным и одинаковое внимание уделять всем системам».

Но тут же осторожно оговаривается: «Насколько это мне удалось, судить не мне…»

Мы можем сегодня судить: увы, не удалось…

Он отлично понимает: новая техника требует от людей максимальной объективности.

Но тут же со вздохом, честно признается: «Путь, изобретений это, по существу, путь чисто субъективный».

Давний спор Юрия Владимировича с Гаккелем, завязавшийся еще на коллегии Наркомпути, — какой строить первый тепловоз: быстроходный, легкий или же медленный, тяжелый, но выносливый; ориентироваться «на людей» или на «британских коров» — с новой силой разгорается сейчас в конструкторском бюро самого Ломоносова.

Многие его сотрудники хотят строить только легкий и быстроходный.

Каждое утро предлагают они Юрию Владимировичу идеи дерзкие и оригинальные.

Каждое утро убеждают они Юрия Владимировича рискнуть, отважиться отказаться от решений скучных, традиционных ради ярких и интересных.

Ломоносов выслушивает предложения своих сотрудников с каменным лицом.

Однажды он им сказал:

— Я запрещаю вам изобретать. Компонуйте тепловоз из частей и узлов, жизненность которых уже вполне доказана практикой. За попытки изобрести буду строго спрашивать…

Он объяснил жестко:

— Вы строите машину не на выставку. Вы ее делаете для людей, которые встретят ее в штыки. Рисковать мы с вами не имеем права.

В книгах своих он слово в слово повторяет то, что когда-то на коллегии Наркомпути заявил Гаккелю:

«Нашей очередной задачей является не изобретение какого-то сверхтепловоза… Нельзя игнорировать психологию масс, по первому тепловозу будут судить, не только о нем, но и о тепловозах вообще, и первое впечатление всегда самое сильное. Пусть первый тепловоз будет несколько дорог и несколько сложен, пусть даже он будет не так экономичен, как нам хотелось бы, но он должен, по вступлении на рельсы Советского Союза, работать без отказа, а не стоять в депо для постоянных починок. Вот основная идея нашего проекта».

Гаккель отмахнулся когда-то, но он, Юрий Владимирович, ни на день и ни на час не забывает горького признания Рудольфа Дизеля: страшную, жестокую борьбу с глупостью, завистью, косностью, злобой вынужден вести изобретатель, познать ужасное время борьбы с людьми и мученичество…

Дизеля оно сгубило.

Ломоносов, продолжающий работу Дизеля, должен быть осторожнее, хитрее, мудрее… Постараться обмануть глупость, усыпить зависть, обойти косность, успокоить злобу…

Поэтому возражал он против бешеной скорости: 75 километров в час! — взбунтуются железнодорожники — в проекте Гаккеля, поэтому он сопротивляется храбрым проектам Шелеста и Мейнеке.

И в то же самое время о проектах этих скажет Юрий Владимирович в своих книгах с откровенной, нескрываемой грустью, с тайным восхищением.

Он напишет: то был «прыжок не только в область новых конструкций, но и новых идей».

Понимаете?

Он убеждает, доказывает нам с вами, как неразумно и несвоевременно сейчас заниматься новыми идеями, настаивает: надо ограничиться пока новыми конструкциями, будьте реалистами, имейте здравый смысл…

Но убеждает он опять прежде всего себя самого.

Он, «авантюрист милостью божьей», может быть, сильнее всех других грустит, тоскует по этому непозволительному, но такому заманчивому, такому прекрасному «прыжку в область новых идей…».

Годы эти, я сказал, были для Юрия Владимировича временем тяжелого душевного неустройства, сильных и трудных сомнений…

Яков Модестович Гаккель не оставил нам книг, рассказывающих об этой поре своей жизни.

Зато сохранилось другое свидетельство — может быть, более достоверное и не посредственное, свободное, по крайней мере, от всякой позы, от любого вольного или невольного лукавства.

Я говорю о его деловых письмах, адресованных красному директору Балтийского завода Константину Николаевичу Коршунову.

Обычно деловые письма не знают ни чувств, ни настроения, в них — сухая «голая суть.

Эти письма, наоборот, полны чувств, настроения, даже страсти.

Больше того, в них — весь характер Якова Модестовича.

Вот он вежлив, корректен, старомодно любезен, но одновременно придирчив и дотошен:

«…Вполне доверяя Вашей компетенции, мы все же, порядка ради, просим представить нам в ближайшее время подробную программу испытания».

Это «порядка ради» многого стоит.

Вот он аккуратен, педантичен, до смерти боится нашей российской несобранности, разболтанности: «…неожиданная задержка нарушает нашу программу работ по срочной постройке тепловоза, фиксируемую по месяцам…»

Выражение это: «программа, фиксируемая по месяцам» — его излюбленное, оно повторяется в разной связи и по разным поводам.

Вот он рассержен, разгневан, любезность его делается язвительной, начальственно-ледяной: «Прошу не отказать сообщить мне, по чьей вине произошла задержка и какие будут приняты меры…»

Но самое первое, самое сильное чувство, которым дышит каждая строка его писем, — это нетерпение.

Нетерпение, отчаянное желание успеть, уложиться в срок, построить машину к 1 марта 1924 года — ко дню, обозначенному условиями конкурса.

Ломоносов не устает повторять: техника — не скачки, не ипподром, всякий раз он подчеркивает свое пренебрежение к суете и азарту.

Гаккель нетерпения своего совершенно не стыдится. Наоборот, пытается увлечь, заразить им всех, кто занят постройкой тепловоза.

Ломоносов не желает выглядеть спортсменом в технике.

Гаккель просто не думает об этом.

Ломоносов успокаивает себя мыслью о том, что в эти трудные годы он сумел остаться реалистом, ради жизненной, работоспособной машины смог обуздать свою инженерную фантазию, заботился не о себе, а о будущем железнодорожного транспорта.