Артур Миллер - Фокус

Он установил пепельницу у нее на колене и встал. - Все-таки давай не будем... не будем торопить события, - сказал он, поворачиваясь к окну.

- Я знаю, о чем говорю. Ты не знаешь, на что они способны. Лалли, смотри на меня!

Возле окна он обернулся.

- Перед войной некоторых из них арестовали за хранение ружей и взрывчатки, об этом ты знаешь? У Фреда есть ружья, правда?

- Он охотник, он с ними охотится.

- Когда ты, наконец, очнешься? У него есть два револьвера, или нет? Кто же охотится с револьверами?

- Просто иногда он стреляет из них в мишень.

- Не иногда, все время. Я не удивлюсь, если узнаю, что все они собираются в Джерси и там тренируются.

- Но он привозил домой лис. Дорогая, он охотится, охотится.

- Лалли, я говорю тебе то, что знаю, и ты будешь слушать меня! Она быстро встала. - У тебя не будет возможности спорить с ними, когда они решат, что ты им не нравишься. Если кому-нибудь из тех горячих голов, что шатаются здесь по округе, покажется, что мы с тобой парочка иудеев...

- Но ведь в Калифорнии они о тебе так не думали?

- Нет, потому что я была там с самого начала. Я высказывалась о евреях. Не то, что ты. Ты никогда ничего не сказал.

- О чем говорить? Ты хочешь, чтобы я выступал с речами?

- Тебе не нужно выступать с речами. Но вспомни, например вчерашний день. Ты должен был сказать тому старику в гостинице все, что ты думаешь. Ты должен был говорить, а не стоять, как ты стоял. Никогда в жизни меня так не унижали. Наверно именно поэтому Фред не терпит тебя. Ты никогда ничего не говоришь. Я сама это заметила.

- Я говорил раньше, но я... Он озадаченно замолчал и опустил глаза вниз. - Я не знаю, что со мной происходит.

- То есть, что с тобой происходит?

- Я не знаю, - честно сказал он. Потом он пошел к креслу возле туалетного столика и сел; его побагровевшее лицо приняло озабоченное выражение. - Я просто никак не могу заставить себя сказать что-нибудь о них. Я это чувствую. Иногда мне кажется, что я почти готов убить кого-нибудь из них. Но я ничего не могу сказать.

Заинтригованная, она тихо подошла к нему поближе и, глядя на него сверху вниз, спросила: - Почему?

Он неподвижно сидел и молча обдумывал ответ. То, что раньше казалось одним, обернулось совсем иным. Всю свою жизнь он прожил с этим чувством отвращения к евреям и никогда не обращал на него никакого внимания. Это чувство было сродни отвращению к какой-нибудь пище. А потом ему довелось увидеть, сколько других людей разделяет его чувства, и он нашел поддержку на опорах в подземке и все это время он не ощущал никакого личного страха к тому, что неясно вырисовывалось впереди. В тех ранних представлениях о будущем насилии, нападающие были... ну, если не джентльменами, то, конечно способными исправиться под руководством таких джентльменов как он. За ночь они бы очистили город, который бы потом принадлежал исключительно подобным ему людям, а все подонки общества, которые произвели это изменение, как-то исчезли бы в безликой массе, из которой возникли. Но из того, что она рассказала, прежде всего, эти люди не были безликими, и едва ли можно было надеяться, что они исчезнут после того, как им удастся захватить город.

Она стояла над ним и уже сама эта поза навязывала ему необходимость принимать решение, и он поднялся, пошел к кровати и сел там. Она подошла и села рядом с ним, дожидаясь, когда он заговорит. Он взглянул на нее, потом на свои руки.

- Думаю, все дело в том, что я хочу, чтобы это все прекратилось.

- Они перевернули твой мусорный бак, кто-то отметил тебя как еврея.

Теперь он это понимал. Он лишь хотел вернуться в те времена, когда его отвращение не несло никаких последствий. Это было очень удобно, и никакие ружья и толстяки тогда в это не вмешивались.

- Я не из тех, кто ходит по улицам и избивает людей, - сказал он, хотя это она понимала.

- Ты же не видел, чтобы Фред избивал кого-нибудь. У него просто есть положение в партии. Это то, что нужно тебе. Лалли, ты человек руководящего типа.

Его тело казалось, замерло. Лалли, ты человек руководящего типа. Он посмотрел вверх в ее взволнованные глаза.

Он знал, что его лицо выражало обиду. Но он не ощущал обиды, разыскивая в памяти то, что подсказал этот момент. Он сидел, так как сейчас, а она...

Ее кабинет. Тот день, когда он снова нашел ее. То, как изменилось ее лицо, весь смысл.

Теперь он рассматривал ее, не понимая, что он хочет осознать. Она продолжала говорить. Он не мог сфокусировать внимание на ее словах. Это была та же женщина, которую он презирал в стеклянной кабине. Какой потрясающей была она, какой таинственной. Он продолжал наблюдать за ее подвижным лицом, за движущимися губами и, играя в воображении с чертами ее лица, менял их на те, какими они ему показались, когда он был в стеклянной кабине. Она продолжала говорить... продолжала... ее лицо менялось. Вот она была в стеклянной кабине... тяжелая сумочка... булавка... мех... безвкусно одетая, слишком ярко накрашенная, как еврейка. Теперь он возвращал ее назад, начал разбирать ее слова. Теперь это была Гертруда, его жена, не-еврейка, такая же понятная, как его мать.

- ...лучше всего, - говорила она. - Так что Лалли, ты идешь на это собрание.

На его лице появился непривычный румянец. Он продолжал смотреть на нее и сквозь нее. Он почувствовал, что его рука обнимает ее вокруг спины и сжимает талию. Его голова пододвинулась ближе к ее...

Она положила руку ему на плечо: - Теперь, до того, как закончилась война, - продолжала говорить она. - Когда придет депрессия, все будут туда поступать и тогда это тебе абсолютно ничего не даст. Они могут решить, что ты просто перепуганный еврей, и жмешься к ним в поисках защиты. Вот почему я говорю...

Продолжая говорить, она позволила, чтобы он прижал ее спиной к кровати. Ее руки упирались ему в плечи, и, пока она говорила, он налегал на них все сильнее, пока она не уступила, и он не прорвался к ее губам. Он целовал ее, а его охватывала глубокая печаль и даже когда она смеялась, как будто это все было глупо, она пыталась освободить свои губы и удержать его подальше от себя, чтобы посмотреть на него, потому что понимала, что происходит что-то неладное. Но он прижимал ее и держал так, что она едва могла вздохнуть. А потом она перестала сопротивляться, и он положил свою голову на кровать рядом с ней. Если бы она снова заговорила, он бы снова начал ее целовать. Хватит, Бога ради, хватит говорить! Почему все кроме него знают, что нужно делать? Фред, она, даже Финкельштейн... все, кроме него. Дело было не в опасности, - он всегда знал, что грязную работу будут делать только бандиты. Почему вдруг он стал таким правильным? Он всегда знал об этом. Каждое утро в подземке, каждый вечер по пути домой. Почему вдруг это стало вызывать у него такой ужас? Что ему такое Финкельштейн? И вообще, по какому праву этот человек здесь? В чем же дело, почему он вел себя как будто этот человек...