Мария Романушко - В свете старого софита

Это было необычно – то, что он к нам подошёл. Ведь ко мне подойти на улице нельзя. Я это знаю. Он потом говорил:

– Я подошёл только потому, что ты была не одна. Ты смеялась в ту минуту, и я решился. Ведь я тебя уже много раз видел, мы на одной линии метро живём, и я давно хотел тебя рисовать. Но у тебя такой неприступный вид, так плотно сомкнуты губы, что подойти к тебе и заговорить – невозможно. Ты – совершенно закрытый человек. Ни щёлочки! Я так удивился, когда увидел тебя смеющейся… Вот и подбежал – ловить удачу на лету…

Он нарисовал мой портрет за один сеанс – часа за четыре.

– Сначала я думал писать маслом, в оранжево-зелёных тонах…

– Разве это мои цвета? – удивилась я.

– Вот то-то и оно, что нет. Твои цвета – белый и чёрный. Ты вся на контрастах. На противоположностях.

– Откуда ты это знаешь?

– Я же художник. У меня врождённая наблюдательность. У тебя два главных качества: резкость – и нежность. Поэтому я выбрал тушь и мел. Поэтому чёрный лотос в углу. Ты для меня, как чёрный лотос. Лотос – символ чистоты и нежности. А чёрный потому, что ты для меня – загадка. Как сфинкс.

– Не преувеличивай.

– Я не преувеличиваю. Просто я так чувствую.

Саша оказался весьма разговорчивым. Пока писал мой портрет, рассказал мне о своей жизни. Рассказал о жене Галке, она у него красавица и талантливая актриса, Саша обещал сводить меня на какой-нибудь её спектакль, Галка играла в театре ГИТИСа (и потом действительно сводил, и она действительно оказалась красавицей). Он её обожал и не верил своему счастью, говорил: «Не понимаю, почему она за меня пошла?…» Ещё рассказал о своих родителях; его отец, Леонид Степанов, был журналистом, спецкором, всю жизнь – за границей, и Саша всё детство прожил с родителями в Вене, а в пятнадцать лет родители отправили его в Москву, чтобы он привыкал жить на исторической родине, хотели, чтобы Саша учился в московском вузе; и какой ужас вызвала у мальчика, воспитанного в стерильных венских условиях, Москва – «город алкашей и проституток» (такой перед Сашей предстала историческая родина). Не имея ни опоры в жизни, ни иммунитета, мальчик Саша окунулся в московское болото и научился пить водку, что, однако, не помешало ему, параллельно с этим, хорошо закончить школу, а потом – Художественное училище 1905 года. Теперь Саша рисовал для театра и мечтал поступить на режиссуру в ГИТИС. Ещё у него была младшая сестра, которая жила с родителями в Вене. А ещё он спросил, люблю ли я писателя Кнута Гамсуна, и читала ли я его роман «Пан»? И узнав, что нет, не читала, он тут же вручил мне этот роман со словами: «Ты должна это прочесть. Ты найдёшь здесь много родственного себе. А вообще, это мой любимый роман».

А я, конечно, рассказала Саше о Енгибарове, и оказалось, что он тоже ходил к нему в театр прошлым летом, но, однако, мы с ним там не пересеклись.

…Портрет, нарисованный Сашей Степановым, висит у меня в комнате уже больше тридцати лет и напоминает мне о весне семьдесят второго года. Бывают периоды в жизни, когда мне говорят: «Как ты похожа на свой портрет!» А, бывает, слышу удивлённое: «Разве это ты?…»

Уже не тетрадку с собой возила я повсюду – а маленькую, портативную пишущую машинку, которую брала напрокат.

Приезжала на репетицию в ДК МЭИ за час, а то и за два до начала; ставила машинку на пол (стола в зале не было, только зеркало во всю стену и станок), и, сидя перед ней на полу, скрестив ноги в истёртых «чешках», настукивала…

Что это было? Письма? пророчества? Мольбы, предостережения, – которые не знала, куда отослать… Да если бы и знала, вряд ли решилась бы…

Машинка барахлила: не ставила знаков препинания и была не способна на заглавные буквы. Стихи походили на телеграммы.

Нескончаемый поток оставшихся неотправленными телеграмм…

Нам мало двух вечеров в ДК МЭИ. Поэтому мы стали ездить с Наташей Дюшен и с Жан-Кристофом на Каширку.

Там, в зале Дворца культуры «Москворечье», репетировала цирковая студия. Жан-Кристоф был знаком с её руководительницей, Светланой, и Светлана позволила нам репетировать вместе с ними.

Зал был огромный, и в каждом уголке кто-то репетировал свой номер: здесь – акробаты, здесь – девочка-»змея», здесь – жонглёры… Нашёлся и для нас уголок. Мы, облачившись в чёрное трико, разминались, делали мастер-класс и репетировали номера, с которыми выступали обычно на концертах.

В этом же зале, в своём уголке, репетировал долговязый мальчишка лет семнадцати. Он жонглировал пластмассовыми тазиками. Почему тазиками? Наверное, для оригинальности. Когда мы начинали делать мастер-класс, он забывал о своих тазиках и смотрел на нас широко открытыми глазами. Когда кто-нибудь из нас улыбался ему, он жутко краснел. Он был рыжеват, и у него был большой кривой нос, видимо, когда-то сломанный. А главное – эта застенчивость и способность краснеть до самых ушей. В нём было что-то клоунское.

Наконец, он решился с нами познакомиться. Его звали Валькой. Он приехал из Нижнего Тагила, учился в кулинарном техникуме, жил в общежитии.

– А почему ты решил стать жонглёром? А не клоуном? В тебе есть что-то клоунское, – сказала я будущему кулинару.

– Так я и хочу быть клоуном! – с жаром сказал он. – Я как увидел у нас в Нижнем Тагиле Леонида Енгибарова, так и решил: буду клоуном! Для этого и в Москву приехал.

– А при чём здесь тазики?

– Говорят: клоунов много, в клоуны просто так не пробиться. Решил для начала подготовить какой-нибудь оригинальный номер, а там – видно будет…

– Ты считаешь, тазики – это оригинально?

Он опять жутко покраснел и сказал извиняющимся голосом:

– Никто ведь тазиками не жонглирует…