Мария Романушко - Если полететь высоко-высоко…

Из двери, увидев меня, по-видимому, в окно, выскочил весёлый мужичок, с добродушным, даже приятным лицом, немного навеселе. Он принял бережно из моих рук Птицу, искренне посокрушался:

– Что ж ты, милый, захирел?

Взглянул сочувственно на меня:

– Не волнуйтесь, девушка, всё будет сделано, как надо, хорошо, без крови. Только денюжки нужны.

– Сколько? – спросила я, плача и тупея.

– Рупь, – улыбнулся милосердный, такой симпатичный и душевный палач.

«Значит, смерть стоит рубль», – подумала я, будто сделала для себя неожиданное открытие. Дала рубль. И всё стояла в каком-то страшном смятении, не в силах уйти.

– Может, оставить?… – промямлила я.

– Да нет уж, раз заболел, то так лучше. Да вы не волнуйтесь. Через две минуты вынесу, покажу, сами убедитесь: никакой крови…

– Не надо выносить!

И – побежала без оглядки… В каком-то пустом дворе села на заснеженные качели и долго плакала, пока не замёрзла. Ярко сияло солнце. Тётка в ярком цветастом платке чистила на снегу ковёр. Деревья ещё не стряхнули утренний иней. Снег сиял, небо сверкало, солнце больно резало глаза, тётка ширкала веником – и больше никаких звуков не долетало в этот дворик. А Птицы уже не было… Одной Птицей стало меньше на этой сверкающей, холодной земле. Пустая сумка оттягивала мне руку, и на душе было пусто и тяжело.

С трудом отыскала автобусную остановку и мучительно долго, целую вечность ждала автобуса, всё больше коченея…

На обратном пути пыталась убедить себя в том, что Птица умерла хорошо, без мук, что я всё-таки облегчила её участь, что мы украсили её последние дни любовью и заботой, но это почему-то совершенно не утешало.

Какой негодяй поднял на неё руку?

Ах, слишком много их ещё топчет нашу землю, попирая всё живое и беззащитное, созданное Творцом для нашей любви, а не для глумления.

Антону я правду не сказала. Точнее – не всю правду. Сказала, что её оставили в лечебнице.

– А потом она улетит на небо?

– Да, на небо…

Хорошо, что у нас весь день была Мариша, она играла с Антошей в комнате, а я ушла на кухню, к своей машинке. Но работать не могла. Тупо смотрела в рукопись… И ничего не видела из-за слёз… И всё зябла, и никак не могла согреться… Мариша, глядя на меня, смеялась от души:

– Ты что, из-за этого дворового, помоечного голубя так переживаешь?

А мне от её смеха становилось ещё горше.

– Ты такая сентиментальная! – сказала она.

– А что в этом стыдного или плохого?

Мариша не нашлась, что ответить.

Просто я любила её, нашу Птицу. И как всякая любовь, эта тоже пустила в душу свои корни, вырывать которые всегда больно…

Для Антоши Птица улетела, но не умерла.

Для меня она – умерла, но не улетела…

И в этот же самый день, 21 февраля 1979 года, в это самое промозглое утро Каптереву делали сложную операцию. Врачи не давали никаких гарантий: всё-таки возраст – 79 лет, и два перенесённых инфаркта. Но операцию делать было жизненно необходимо.

О, как я боялась в тот вечер звонить Людмиле Фёдоровне! Но всё же набрала её номер…

Слава Богу! Слава Богу! Операция прошла успешно. Его сердце выдержало.

И эти два события того февральского дня – смерть Птицы и удачный исход операции Каптерева – как-то связались для меня воедино. Как будто Птица взяла на себя самое страшное… Как будто она умерла за него, вместо него. Она умерла – чтобы он остался жив!

Потом я ездила в эту огромную больницу на другой конец города…

Врачи сказали: «Хирурги у нас замечательные, но после операции ухаживать за больными некому. Так что организуйте уход сами».

А Людмила Фёдоровна сама недавно переболела и была слаба. Да и разве под силу это одному человеку?

Мы установили график, и ездили по очереди: Саша Филистеев, Лена Колат, Мина Исааковна Казарновская, Никита Гурецкий, я, ещё кто-то… К счастью, Мариша моя работала в своей редакции через день и могла меня отпускать.

Я боялась, что Валерий Всеволодович, такой гордый и щепетильный, будет брыкаться и отказываться от моих услуг. Но он, к счастью, не брыкался. На это у него просто не было сил… Но сказал как-то с грустью:

– Не думал я, что моя любимая сестра будет за мной выносить утку…

– Но ведь я – не чужой вам человек, братец Валерий! Ведь я – ваша сестра.

– Да, ты моя сестра, – и он поцеловал мне руку.

А я поцеловала его руку. Я верила, что эта рука будет ещё держать кисть… и макать кисть в краски!…

Так и случилось. Валерий Всеволодович победил болезнь. И в мае месяце уехал в санаторий в Ялту, прихватив с собой свой старый этюдник, кисти и краски.

И прислал мне из весеннего, цветущего Крыма чудесное письмо…

Кстати, в это же время в Ялте, в Доме творчества писателей, отдыхал и работал Борис Глебович Штейн. И тоже прислал мне оттуда письмо.

И я, в ответном письме Валерию Всеволодовичу, сообщила ему об этом. И адрес Дома творчества. И братец Валерий, такой лёгкий на подъём в свои годы, отправился в гости к Борису Глебовичу…

И они прекрасно общались там!

И потом я получила, почти одновременно, ещё два письма! Валерий Всеволодович и Борис Глебович написали мне о том, как это было здорово – встретиться в весенней, пустынной Ялте, когда вокруг ещё никого из знакомых. И вдруг – такая приятная встреча! Тем более, что Каптерев пришёл без звонка, наудачу.

А потом Борис Глебович отправился к Каптереву – смотреть новые картины…

Мне всегда нравилось знакомить и сдружать своих друзей. Мне кажется, все хорошие люди должны знать друг друга в лицо.

Конец института! Защита.

Держу речь о цирке. Рассказываю о том, какой это удивительный мир… Дипломная работа у меня о цирке, так и называется: «Тёплый купол», стихи о цирке.

Оба оппонента весьма благосклонны ко мне. Литературный критик Владимир Мильков и поэт Владимир Цыбин. Правда, Цыбин написал целую страницу критики в своём отзыве, и я очень расстроилась, когда прочла это перед защитой. Он написал, что я воспеваю искусственный мир… Но по ходу защиты он своё мнение переменил, и когда потом зачитывал свой отзыв, то страницу критики опустил, не стал оглашать. Ну, а Мильков Владимир Ильич только хорошее написал и сказал.

(Исаева по какой-то причине не было. А Мильков – он был ассистентом в семинаре Исаева, так что выступал как бы от них обоих. Кстати, Мильков был ассистентом и в семинаре Долматовского, так что мы с ним были знакомы давно, и он очень положительно относился к моему творчеству, даже и в те времена, когда Долматовский ещё швырял мои стихи и кричал, что никто не докажет ему, что это – поэзия… С Долматовским он не смел спорить, но меня подбадривал: улыбкой, каким-то тёплым словом. Спасибо ему.)