Мария Романушко - Там, где всегда ветер

Была вспыльчива. Мама говорила: «Вся в отца!» Там бушевала горячая казачья и, не менее горячая, одесская кровь… Ничего не стоило сказать резкость. Была до ужаса принципиальная. Не гибкая. Упрямая до упёртости. Не умела (и не хотела) смотреть на вещи глазами другого человека. Была резкая. Обидчивая. Могла и сама легко обидеть человека. Не умышленно, конечно, а из-за своей подростковой, вызывающей принципиальности.

Повсюду видела несправедливость в жизни. Реагировала болезненно – до крика! С мнением взрослых считалась мало. Была убеждена, что взрослые в силу своего замшелого возраста уже забыли, как должен быть устроен мир (ха-ха! маме и Фёдору было чуть-чуть за тридцать!)

Презирала деньги. Когда мне принесли первый гонорар за опубликованные стихи, не хотела брать деньги. У меня чуть не истерика приключилась. «Я же не для денег писала стихи!!!» Довела почтальона тётю Шуру до слёз: «Куда ж я их дену, эти деньги?» С трудом, вместе с бабушкой, они уговорили меня расписаться в получении энной суммы и взять эти презренные бумажки. Радости и гордости за первый заработок не испытала, но было чувство омерзения и унижения. Считала, что деньги, выгода – развращают человека, портят его. Решила для себя, что никогда в жизни не буду работать ради денег. Ради денег – это унизительно. Обидела Люду зачем-то во время спора: зачем человек работает? Она сказала: ради денег. Я встала на дыбы: нет! деньги ни при чём! человек работает потому, что он любит делать своё дело!

Людочка спросила:

– И ты будешь работать, даже если тебе не будут за это платить?

– Да, буду!

Забавно: так и случилось в моей жизни. То ли предчувствовала свою судьбу, то ли накнокала?… А тогда, распалившись в споре, сказала Людочке резкость, обидела её – ну, и дружбе конец… Не понимала ещё тогда, что друзей нельзя обижать, даже если они имеют другой взгляд на какие-то вещи. В отрочестве такие мудрые истины не воспринимаются. Увы!

Потом, когда пыл сошёл, было стыдно, тяжело, но изменить – раскрутить всё обратно – было уже невозможно… Одно грубое слово сломало дружбу и занозило стыдом моё сердце – на всю жизнь. Людочка, прости меня! Чем дольше живу, тем чувство стыда острее. Вот ведь какая беда: многое можно сломать – и потом починить, но сказанное слово не воротишь… Беда ещё и в том, что я и в сегодняшней жизни, порой, произношу резкие слова. И всё из-за той же природной вспыльчивости и упёртости. Гены не изменишь. Но, по крайней мере, с годами научилась просить прощения. И то слава Богу.

А в отрочестве мама говорила: «Ты не умеешь просить прощения». На что мне всегда хотелось спросить: «А ты?»

В минуты отчаянья. Что меня держало на этом свете? Что давало силы выжить? Конечно, поэзия. Моя верная, самая близкая подруга. Она была всегда рядом.

Без стихов не жила ни дня. После школы обязательно заходила в книжный магазинчик, единственный в нашем городке. Магазинчик был возле моего дома, и я там была самым частым посетителем. Все поэтические сборники я покупала тут же, благо, книги в то время стоили копейки. Так что, сэкономив на пирожке в школе, можно было приобрести новую книгу Евгения Винокурова или Вероники Тушновой. Жажда на стихи была неутоляемая. Блок, Есенин, Заболоцкий, Смеляков, Рождественский – мои любимые поэты того времени.

О Гумилёве и Мандельштаме, Цветаевой и Ахматовой я в ту пору даже не слышала. Их не было НИГДЕ: ни в магазине, ни в школьной программе, ни в городской библиотеке, ни в нашей домашней, ни в библиотеках наших друзей. Трудно теперь себе это представить, но до девятнадцати лет я не слышала этих имён, равно как имён Хармса и Ходасевича, Бунина и Набокова, Пастернака, и многих других… Целый пласт литературы, запрещённый, закрытый, недоступный для провинциального подростка шестидесятых годов прошлого века (Боже мой, уже прошлого!).

Но и те книги, которые я могла купить, были для меня как хлеб насущный для вечно голодающего. Валентин Сидоров, Игорь Кобзев, Александр Межиров, а потом придёт Давид Самойлов, Леонид Черевичник, Раиса Вдовина – это не просто хорошие, это замечательные поэты, которые и в эпоху строжайшей цензуры смогли сохранить свой голос, своё лицо, свою неповторимую интонацию…

(Но про то, что существует цензура – о, какое страшное, лязгающее слово! – я в ту пору тоже не знала).

С нежностью вспоминаю этот книжный магазинчик – свою маленькую Мекку…

На мою бабушку в Васильевке смотрят с благоговением. Потому что она умеет рассказывать книги! Здесь людям читать некогда. Да и книги мало у кого в домах есть. Зачем они? Днём читать некогда, днём все в работе, а вечером – темно. При фитильке или при керосиновой лампе не очень-то почитаешь.

Но когда приезжает моя бабушка, то для всех её родственников это настоящий праздник. В какой-нибудь свободный час, чаще всего после обеда, собираются все в одной хате, чтобы послушать бабушку. Послушать, как она пересказывает какую-нибудь книгу. Бабушка великая книгоманка, она перечитала море книг. И у неё прекрасная память. И дар пересказа. А это, надо сказать, совершенно особый дар: чтобы коротко, за час-два, пересказать целый роман, да не просто фабулу, а так, чтобы у всех слушателей создалось впечатление как от прочитанного! Чтобы показать в лицах всех героев, красочно описать все извивы сюжета, чтобы передать настроение и мысль автора. Мало кто владеет этим искусством. Это, по сути, театр одного актёра, где рассказчик является автором и режиссёром инсценировки. И моя бабушка в полной мере владела этим даром.

Все слушали её, затаив дыхание… Она умела держать слушателей в напряжении, не давая им ни на минуту отвлечься и расслабиться. Это было такое сильное общее переживание! Я думаю, что в бабушке моей жила потрясающая драматическая актриса. И я уверена, что те люди, которые слышали её литературные пересказы, не забудут их никогда.

А иногда бабушка говорила: «Если бы не домашнее хозяйство, если бы я так это всё не любила – готовить, вязать и прочее, я бы, наверное, обязательно писала книги. Я чувствую, что могла бы. Иногда мне кажется, что во мне столько сюжетов умерло…»

И это действительно так. Бабушке, конечно же, надо было бы писать. Тогда её громадная энергия нашла бы ещё одно широкое русло.

А вот маме, конечно, надо было быть актрисой. Да не простой – а трагедийной. Тогда её страсть к тяжёлым переживаниям тоже нашла бы выход.

Она бы каждый вечер плакала и страдала бы на сцене, а дома бы была тихой и улыбчивой мамой…

Ну, а папа Федя пусть бы строил! Он единственный, мне кажется, был на своём месте и не страдал от творческой нереализованности.