Мария Романушко - Там, где всегда ветер

Наверное, так и играют музыканты-импровизаторы, думала я. Тут главное – отключить голову, главное – не думать, не смотреть на саму себя критично, не думать о том, что играть я на самом деле не могу, не умею. Я заметила давно, что голова не только помогает в жизни, но часто и мешает, вредит. В голове сидит страшный критикан, самоед, и он связывает меня по рукам и ногам.

Но сегодня этот критикан меня не связывал, он точно ушёл погулять, оставив на целый час меня в покое. Я чувствовала себя свободной и талантливой, и музыка, вылетающая из-под моих пальцев, была прекрасна и незабываема…

Были праздники – приход нового журнала: «Смена», «Юность», «Работница». А в журнале – НОВЫЕ СТИХИ! Накидывалась – и проглатывала.

Потом перечитывала, смакуя и наслаждаясь…

Но поэзия приходила не только извне. Она клокотала и внутри. Стихи приходили по дороге в школу и по дороге домой, и любое время года было для этого подходящим: когда я шла мокрыми от дождя двориками, среди зелёных пахучих деревьев, среди цветущих акаций и каштанов, среди тёплого тополиного пуха, среди золотистого шороха листопада, среди белых заиндевелых дерев…

Пятнадцать минут до школы. Пятнадцать минут до дома. Иногда шла в компании двух Ань. Но чаще – одна.

Когда одна – принадлежишь себе, своей внутренней музыке… Когда в компании, когда смех и болтовня – Поэзия не приходит, ей к тебе не пробиться. Стихи приходят, когда одна, когда грустно, когда очень грустно, когда очень-очень грустно… Тогда внутри открывается как бы окошко, оно болит, как ранка… но из этой ранки сочится счастье – СТИХИ!

Написала – и почувствовала такое воодушевление, такую радость! Всё в моей жизни хорошо, сказала я себе, всё так, как должно быть. Всё так, как должно быть… Конечно, трудно и больно иногда, а как иначе? Ведь я иду по непротоптанной дороге… вот и сбиваю ноги в кровь, а порой и сердце…

Главное – я давно уже ни на кого не обижаюсь. Ни на кого из своих одноклассников. Просто они идут своей дорогой, а я – своей. Каждый идёт своей дорогой. За что ж тут обижаться? Вообще, когда обижаешься, то внутри очень больно, а толку – никакого. Какой-то нулевой результат. Поэтому лучше как-то отодвинуться от этого события – и посмотреть на него как будто издалека – из будущего – и сразу увидишь, какие это всё мелочи жизни…

Хотя вся эта история с Колькой – разве это мелочи?… Колька так и живёт в нашем классе изгоем – никто с ним не дружит.

У меня большой дружбы тоже ни с кем не получается, да я уже и не делаю попыток. Я знаю, что единственный человек, с кем я хотела бы дружить, – это Аня-маленькая. Но она – занята. Давно и навсегда.

Хотя мы всё же общаемся иногда. А ещё иногда с Лезей. Анечку и Лезю я мысленно отделила от класса, я сказала себе: просто это люди, которые мне интересны, с которыми мне легко. И когда я вспоминаю историю с Колькой, я почему-то не могу вспомнить среди лиц одноклассников – Анечку и Лезю. Может, их не было в тот день в школе?… Хорошо бы!

…А Колька всё же ушёл из нашей школы. Доучился седьмой класс – и ушёл. И не просто ушёл, а даже уехал из города. Родители его отпустили. Хорошо всё же быть мальчишкой!

Колька уехал в Крым, в какой-то совхоз, поступил там в училище, выучился на тракториста и остался работать в этом совхозе – на виноградниках. Женился чуть ли не в семнадцать лет. И когда мы ещё только раздумывали: куда пойти учиться? – Колька в это время уже был самостоятельным, семейным, рабочим человеком.

Я всегда знала, что он хороший мальчишка. Правильно сделал, что уехал.

Я бы тоже уехала куда-нибудь в Барнаул… Да кто ж меня отпустит?

Зима. Поздний вечер. Снимаю во дворе с верёвок заиндевелое бельё. Гремит бельё, вконец окоченелое… Чёрное небо. Колючие звёзды. В степи, зимой, особенно чёрное небо и особенно колючие звёзды – таких нигде больше не встретишь… Смотришь на них – и они как будто впиваются тебе в зрачки! Даже больно от их колючей красоты.

Ветер колышет на верёвке негнущееся бельё… Прищепки больно липнут к пальцам. Гремит бельё, вконец окоченелое… Отдираю простыни от верёвки – их как будто приварило морозом. Гремит бельё, вконец окоченелое… Эта строчка не даёт мне покоя. Я чувствую, что это – начало стихотворения.

И вдруг колючие звёзды как будто оживают и начинают говорить со мной, нашептывать мне из своего далёкого далека строчку за строчкой:

Только одна строчка кажется мне неправильной, ненастоящей – про гордую и смелую девчонку. Она звучит как-то сладенько. Какой-то штамп. Это не в моём стиле. Но я ещё не знаю её правильного звучания – оно скрыто от меня до времени…

Потом всё откроется, скажется и допишется так, как надо. Через годы. После свершения определённых событий в моей жизни…

С Лезей можно поговорить о поэзии.

Я в то время обожала Лермонтова, многое знала наизусть, твердила как молитву «И скучно, и грустно, и некому руку подать в минуту душевной невзгоды», – это было не просто близко, это было про меня. Любила Маяковского, но не всё, а только «Облако в штанах». Ещё мне нравились некоторые современные поэты – Межиров, Винокуров, Рождественский.

– А Есенина ты любишь? – спросил Лезя.

– Ну, белая берёза да черёмуха душистая – это же для детей! – сказала я.

Лезя сказал:

– Так кроме этого у него ещё много чего есть. Вообще, это мой любимый поэт. Ты его просто не знаешь, наверное. Хочешь, принесу почитать?

– Конечно!

Спасибо Лезе, он для меня открыл Сергея Есенина. В нашей домашней библиотеке Есенина не было, в школьной тоже не было. Есенин в то время был такой полузапрещённый поэт – не желательный: пьяница, самоубийца. Правда, кое-что в школьной программе есенинское всё же было.

А у Лези дома был целый пятитомник! Небольшого формата, светло-зелёненькие плотненькие книжечки… И Лезя стал приносить мне по одной.