Мария Романушко - Наши зимы и лета, вёсны и осени

И говоришь, говоришь…

Давно заметила: в наши самые трудные дни ты становишься особенно говорлив. Сознательно или бессознательно, ты стараешься оторвать меня от моих невесёлых мыслей, вернуть в наш счастливый круг…

Всегда, даже когда ты был совсем маленьким (и тогда, когда я жила в ожидании тебя), всегда я чувствовала себя защищенной тобой. И была уверена, что ты защищен моей любовью так же, как я твоей. Ты да я, да мы с тобой… Как две половинки одного целого. Две нерасторжимые половинки.

В семье должны быть мужчина и женщина, говорила я себе. Пусть это даже отец и дочь, мать и сын, или хотя бы дед и внучка. Так что у нас всё в порядке. Ты был мне сыном и братом одновременно. То младшим братом, то старшим. А порой я чувствовала в тебе опору и защитника, какого мечтала когда-то обрести в отце. А то вдруг ты превращался в дедушку-ворчуна или в маленького мудреца, и я недоумевала: «Так сколько же тебе лет на самом деле?…» И с каждым днём, с каждым годом нашей жизни, растя тебя, любя тебя, общаясь с тобой, учась с тобой всему заново, открывая вместе с тобой мир и вместе с тобой ему радуясь и удивляясь, с каждым днём я открывала в себе всё новые таланты и возможности: я и сама становилась то твоей сестрой, то твоей подружкой по играм и фантазиям… «Мне никто-никто, кроме тебя, не нужен!» говорил ты, обхватывая меня за шею тонкими, горячими руками.

Мы с тобой любили все времена года. Но совершенно особой любовью – ненастные дни поздней осени. Когда ветер, дующий с канала и из лесов, начинающихся за кольцевой дорогой, влажно и тяжело напирал на стекла…

Когда затяжные дожди заливали лоджию… ах, как тепло, как уютно было всегда в нашем гнездышке на тринадцатом этаже! Светила лампа, выпуская на потолок белого голубя, ты сидел в кресле-качалке с «Незнайкой» или с «Маугли» и тихонько смеялся от удовольствия, поглощая страницу за страницей… Я стучала на старой «Олимпии», и её стрекот нам обоим напоминал стрекот августовских кузнечиков в зарослях травы у нашей бухты… Еше месяц назад ты уходил в эти заросли с головой, как в лесную чащу…

Цветущая стена радости, она возвышалась вокруг нашего с тобой мира, точно крепостная стена, и делала нашу жизнь неприступной для бушующих снаружи ветров…

Но этот циклон!… Он будто проломил цветущую стену и забушевал внутри нашего гнезда. «Нет, нет, – говорю я себе, – ничего не случилось, просто резкое похолодание, просто не греют батареи, надо заклеить окна и включить камин. И опять станет тепло и уютно».

Ничего не случилось, просто циклон, да к тому же – твой палец.

Так бывало и прежде, когда ты заболевал, я всегда чувствовала ледяное дыхание другой жизни – той, которая за цветущей стеной…

Через день мы ездим в Филатовскую. Палец заживать не спешит. У врачей возникло подозрение, что воспаление захватило кость. Вот что наделала твоя проволочка!

А тебе эти поездки нравятся. Пока мы сидим в очереди, ты вовсю общаешься. На правах старожила рассказываешь тем, кто здесь впервые, что там, в операционной, совсем не страшно. «А какие там замечательные щипчики!…» Эти щипчики тебя совершенно свели с ума. Ты даже сочинил про них песенку и с большим чувством напеваешь её:

В кабинет ты заходишь радостно, почти вприпрыжку, тебя не пугает смысл слов «костный процесс», который меня повергает в отчаянье. Уже вторую неделю мы ездим сюда, и я каждый раз обмираю, входя в эту комнату с яркой лампой у потолка, с резкими запахами йода, мази Вишневского и ещё чего-то, от которых начинает сосать под ложечкой. Ты отважно направляешься на перевязку, а я присаживаюсь на обтянутый холодной клеенкой топчан и жду: что-то нам скажут сегодня?…

– Прости, пожалуйста, я не хотел тебе сделать больно. Я нечаянно… Больше больно не будет.

Эти спокойные, ласковые слова, обращенные к тебе, когда ты дернулся и ойкнул (доктор снимал с твоего пальца повязку), эти слова вывели меня из оцепенения. Я будто очнулась. Очнулась – и увидела доктора. (До этой минуты я видела только высокую широкоплечую фигуру в голубом халате и хирургическую шапочку над густыми, сурово сдвинутыми бровями). Я увидела, что доктор совсем ещё молод, и у него синие, по-детски открытые глаза. А руки большие и сильные, как у спортсмена. Твоей маленькой руке с тонким запястьем и загорелыми, исцарапанными пальцами, было уютно и нестрашно в этих больших добрых руках.

Доктор, обрабатывая твой палец, негромко и как-то по-домашнему разговаривал с тобой. Спросил, чем тебе удалось так отменно пораниться, и ты, торопясь и захлебываясь, стал рассказывать ему о содержимом своих карманов, о своей замечательной коллекции разноцветных проволочек… Доктор засмеялся и показал тебе свою руку: «Видишь? У меня когда-то была такая же история, кстати, на том же пальце, что у тебя. Ничего, и у тебя заживет».

Затем доктор передал тебя медсестре, а сам долго и внимательно изучал рентгеновские снимки. Наконец обернулся ко мне.

– Ну, что вы на меня так испуганно смотрите? – он улыбнулся, и я опять удивилась его молодости. – Палец спасен. Теперь дело пойдет на поправку. Но надо ещё поездить к нам.

– Сколько угодно, доктор! Только бы всё это кончилось… Скажите, а отчего это бывает? У одного тут же заживет, а у другого…

– Ну, как вам сказать? От судьбы, наверное… – и пояснил:

– От индивидуальной способности организма к сопротивлению.

Я смотрела в его умные и спокойные, по-детски синие глаза, и думала о том, что весь он такой уютный, такой домашний, и хоть молод, но определённо женат, и у него маленькая дочка, года два, не больше… У него это буквально на лице было написано, что он отец маленькой дочки.

До Маяковки шли пешком. Снег вчерашней зимы сошёл, мокрые тротуары и мостовые по-весеннему отражали огни фонарей и реклам. И настроение у нас было праздничное. Зашли в сад Аквариум, побродили, пошуршали листвой…

– Какое счастье, что я подколол палец! – говоришь ты.

– Да в чем счастье-то?

– А иначе мы бы никогда не попали в Филатовскую, и я бы никогда не увидел щипчиков, – произносишь ты с такой нежностью и упоением, как будто речь идёт о самом что ни на есть радостном и приятном. – И доктор очень хороший, – добавляешь ты, повидавший на своем ещё недолгом веку много разных докторов. – Когда он повязку снимает, совсем, ну, ни капельки не больно! Это почему?

– Потому что он добрый. И рука у него легкая.

Через день мы снова в Филатовской. В коридоре, как всегда, очередь. Хлопает дверь кабинета, к нам долетают обрывки фраз. «Припрыгал?» – улыбнулся доктор (по голосу было слышно, что улыбнулся) мальчику-подростку, который ловко скакал на одной ноге, другую, с переломом, поджав под себя, как цапля. За ним, едва волоча старые ноги в ботах «прощаймолодость», плелся насмерть перепуганный дед, неся в дрожащей руке ещё мокрые рентгеновские снимки. «Припрыгал?» – улыбнулся доктор мальчику – и всем, даже сидящим за дверью, стало веселее на душе.