Патрик Модиано - Утраченный мир

Я вошел в сад и, проходя мимо Елисейского павильона, посмотрел вверх на его башенку с бронзовым Купидоном. Ни одного освещенного окна. Заброшенная вилла, каких немало можно видеть сквозь заржавелые решетки, и густо разросшиеся деревья парка. И в самом этом Купидоне, там, наверху, озаренном в темноте отблеском луны, было что-то тревожное и зловещее, что леденило душу и в то же время завораживало меня. Он казался мне осколком того Парижа, где я когда-то жил.

Я вышел на площадь Согласия, по которой с медлительностью катафалка ползли яркие туристические автобусы. Резкий свет фонарей и расцвеченные струи фонтанов заставили меня сощуриться. Справа на балюстраду сада Тюильри наползала тень - это шел речной трамвай. Его прожекторы прорезали листву деревьев по ту сторону Елисейских полей - я один присутствовал на этом спектакле "звука и света", который дают, казалось, в мертвом городе. И впрямь, были ли пассажиры в салонах этих автобусов и на борту речного трамвая?

Небо над садом Тюильри осветила молния, за ней последовал отдаленный раскат грома. Я засунул папку, которую мне дала Гита, под пиджак и, сев на скамью, стал ждать, когда упадут первые капли дождя.

В холле отеля портье протянул мне голубой конверт, в нем была записка: днем мне звонила жена. Она решила уехать с детьми в Клостерс раньше намеченного времени. Она будет там уже завтра утром и просит меня приехать прямо туда.

- Месье...

Портье снова одарил меня улыбкой сообщника.

- Если вы в Париже один...

Он сунул мне в руку красную карточку, такую же, как накануне вечером.

- Она открывает безграничные возможности... Любое ваше желание будет исполнено... Стоит только позвонить...

Я взглянул на карточку. Да, на ней все так же черным шрифтом было набрано имя Хэйуорда. Хэйуорд.

Я распахнул обе створки застекленной двери и сел у балкона. Дождь лил потоками, словно его принес муссон. Сиреневый с зеленым автобус остановился у тротуара на той стороне улицы, я узнал знакомую надпись на его боку: DE GROTE REISEN. ANTWERPEN. Через мгновение из него высыпали пассажиры - дождь, казалось, привел их в состояние какой-то экзальтации, и она все росла. Кончилось тем, что они закружились в хороводе прямо посреди улицы. И запели хором какую-то гортанную песню. Некоторые сорвали с себя цветастые рубашки и, обвязав их вокруг талии, голые по пояс, продолжали кружиться под дождем. На ступеньках автобуса с микрофоном в руке появился блондин в форме стюарда. Он что-то проржал, и они, пристыженные и мокрые, вернулись на свои места в автобус, который медленно покатил в сторону площади Оперы. Дождь перестал. В первый раз со времени приезда в Париж я почувствовал себя хорошо, благодаря прохладе, которой повеяло с улицы.

В бежевой папке оказалась другая папка - голубая, а в ней страниц сто машинописного текста на папиросной бумаге, скрепленной ржавыми скрепками. Я наспех перелистал эти страницы, и мне тотчас бросились в глаза знакомые имена. "Вы обнаружите уйму всяких подробностей", - сказала Гита Ватье. На этот счет сомнений у меня не было. Я с живейшим интересом стану читать и перечитывать эти страницы. Времени у меня сколько угодно. Я положил папку на ночной столик.

Под каждой аркадой горел фонарь. Я стал считать фонари, словно перебирая четки. В мокром асфальте улицы Кастильоне и в огромной луже, оставшейся после дождя возле английской аптеки напротив, отражались огни. Отблески зеленых и красных вспышек светофора, зажженных фонарей, светящейся рекламы аптеки, еще открытой в этот поздний час. А я ждал, словно на поверхности этой лужи и мокрых тротуаров должно вот-вот что-то появиться. Кувшинки. Жабы. Листки старой записной книжки. Увядшие листки. Сотня листков папиросной бумаги. Ржавые скрепки.

Моя жена поймет, что я не могу сразу же приехать к ней в Клостерс. Она понимает все.

В пять часов пополудни я вышел из отеля с папкой под мышкой. Жара была такой же изнурительной, как накануне, но в газете я прочел, что к вечеру снова пройдет дождь, и надежда на это меня приободрила.

Проходя под аркадами, я вдруг задумался: а почему, собственно, мне пришло в голову поселиться в отеле на улице Кастильоне? Но, поразмыслив, я нашел этому простое объяснение: я так боялся встречи с Парижем, что выбрал самую нейтральную зону, этакую вольную территорию, своего рода международную концессию, где мне не угрожало услышать французскую речь и где я был просто одним из многих туристов. Зрелище всех этих автобусов успокаивало меня, равно как и объявления "Duty free shop" ["Беспошлинная торговля" (англ.)] в витринах парфюмерных магазинов, перед которыми толпились японцы в цветастых рубашках, - да, я был за границей. Но по мере того, как шаги приближали меня к квартире на улице Курсель, Париж вновь становился мало-помалу моим родным городом.

Я повернул ключ в замке. Едва за мной захлопнулась дверь, как из-за полумрака и прохлады прихожей, так контрастировавших с раскаленными от жары улицами, да из-за запаха кожи, характерного для квартиры Рокруа, мне показалось, что я снова окунулся в прошлое. Это было все равно что провалиться вдруг в колодец или в "воздушную яму". Ощупью, вытянув руки, я продвигался вперед и наткнулся на створку двери. Лучи солнца проникали сквозь занавеси большого кабинета в форме ротонды. Я зажег лампу. В своей спальне и в комнате, где хранился архив Рокруа, Гита забыла потушить свет.

С минуту я колебался. Открыть занавеси, ставни и окна? Или оставить закрытыми? В комнате с архивом я решил проверить, действует ли еще "потайной механизм", как называл его Рокруа. Я помнил, где находится кнопка. Внизу на левой стене рядом с розеткой. Я нажал кнопку. Панель с книжными полками медленно сдвинулась в сторону, открыв проем шириной не более метра, куда я вошел. В темноте я нашарил выключатель - под потолком в лампочке без абажура вспыхнул свет. Лестничная площадка, выложенная черной и белой плиткой, не изменилась - те же серые стены и перила из кованого железа, там, где начинались ступени. Лестница спускалась вниз до первого этажа, где когда-то, очевидно, был магазин, матовые стекла его окон и дверь выходили на улицу Монсо, но Рокруа распорядился забрать этот выход наружной решеткой, которая проржавела еще двадцать лет назад.

Я вошел в смежную комнату. В люстре, освещавшей все вокруг зыбким светом, мигала единственная сохранившаяся лампочка. Все осталось как было: диван со спинкой, обтянутый голубым мальтоном, и белые занавески, ночной столик и лампа у изголовья. Не удержавшись от искушения, я толкнул дверь в ванную комнату. Свет там не горел. Но в полумраке я разглядел ванну, трехстворчатое зеркало и умывальник. На полочке кисточка и механическая бритва старого образца. Я пытался вспомнить, не мои ли они.