Эрни Крустен - Эстонские повести

— Слишком уж молодую не надо, — сказал я. — Чтобы все-таки хоть зубы у ней прорезались.

Я начал опять ощущать вкус к жизни. Оно, конечно, на Абруке жить прекрасно, но клочок земли он и есть клочок земли, а душе иногда требуется подальше устремился.

Хотел было побриться электрической бритвой Леппа, чтобы дамы за бродягу не приняли, но Кылль дернул за рукав:

— Каспар, пошли сходим до ветру.

Что можно сказать против такого человеческого предложения. К тому же ухо мое учуяло, что у Кылля что-то на душе.

— Каспар, — сказал он шепотом, — нам сейчас самое время отваливать.

— Неудобно, — сказал я. — Мужчина не должен женщину подводить.

— Так уж крепко они тебе нужны?

— Коли они созданы, значит, всенепременно требуются.

— Ах так…

— В природе ничего лишнего нету.

— Ну, я, во всяком случае, ухожу, — сказал Кылль, застегивая ширинку. — Я пил водку и поэтому не очень в себе уверен.

— Я могу тебе помочь. Когда чересчур распалишься, положу тебе на плечо отрезвляющую руку.

— Подумай как следует. — И Кылль сурово кашлянул.

— Тридцать три года верность соблюдал. Больше не могу.

Я сказал в шутку, но ему было не до шуток.

— Каспар, ежели хочешь веселиться, веселись. Я тебе не запрещаю. Но когда у тебя вдруг кончится лимит, нас не вини.

— Какой лимит?

— Лимит. Лимит любви.

— Сроду такого не слыхал.

— Вот слушай. И это не шутка. Каждый нормальный мужчина за свою жизнь в среднем может любить женщину только семь тысяч раз.

— О-о… — У меня губа отвисла до пупка. — Кто ж это высчитал?

— Наука.

— Ух ты, черт… Значит, семь тысяч?

— Точно…

— И после этого не пикни?

— Полнейший штиль.

— Н-да… Ничего себе новость…

— Вот так вот. Это все, что я хотел тебе сказать.

Ай спасибо, подумал я. Еще одна загадка природы.

Сколько ни живешь, все сюрпризы не кончаются. Выходит, надо было с молодых лет счет вести. «Как Юта!» — мелькнуло у меня в голове.

Неужто она про это знала?

— Ты поступай, как хочешь, — сказал Кылль, — а я домой пойду.

— Дай подумать.

Я сел там, где стоял, между кустов крыжовника, где мы ночью валялись на матрацах и глядели на звенящие звезды. И задумался.

По правде сказать, был я в сомнении. Зло брало на ученых людей. Живут себе в больших городах, ездят в трамваях, печатают книги да газеты, а не могут всем объявить, сколько можно любить, сколько нельзя. Возьмешь в нужнике газетку, три раза успеешь прочесть, пока нужду справишь, про спорт да погоду. А про то нет, сколько можно любить, сколько нельзя. Долго еще будут людей в темноте держать?

Эх…

А откуда Кылль-то узнал? Ведь он же ветеринар, а не людской доктор.

— Кто тебе эту великую мудрость рассказал?

— Какую?

— Ну, про семь тысяч.

— Когда был в Тарту на курсах, мужики говорили. А кто им сказал, не знаю.

— Наверняка парень с головой. Образованный. Дурак о таких вещах не задумается.

— Само собой.

— И до чего точно высчитано. Семь тысяч раз.

— Круглым счетом семь тысяч. Три раза больше, три раза меньше, значения не имеет.

— Ну нет, тут ты промашку дал. Эти три раза самые важные.

— Да ну тебя… — махнул рукой Кылль.

— Серьезно говорю. Представь-ка себе, что у тебя только три возможности остались. Пока они есть, ты мужик, а как нет — один пшик. Никому ты не требуешься, точно трезвенник в трактире.

— Это верно!

— Жуткое дело, как подумаешь.

— Пошли-ка лучше, — сказал Кылль. От греха подальше.

— Я хочу немножко посидеть тут, в крыжовнике. Ты ступай. Не волнуйся за меня.

Хотелось одному побыть, посчитать.

Кылль малость успокоился, известное дело, медицина, он мне свой рецепт зачитал, так сказать, исполнил гражданский долг.

Я жевал листок крыжовника и подсчитывал.

Перво-наперво в счет пошли девяносто девять раз. Тут дело ясное.

А насчет остального до точности было далеко.

Ну, Эльми с хутора Карьямаа, она первая была.

Раз двадцать. Не больше.

От сочельника до крещения.

Потом разругались. С треском. На все корки.

Малли с хутора Кунгла. Один раз. На сенокосной толоке у Серги с хутора Юурика.

Когда на остров Рухну ездили за молодыми елями для свай, тоже дело было. Как зовут, не помню. А было.

Потом Юта была. Девяносто девять.

Потом война.

Счастье, что живой остался, что уж тут о другом толковать.

Эх-хе-хе.

Когда домой вернулся, неохота было на абрукаских девушек глядеть. Потому что Юта крепко сидела в сердце. То ли Юта, то ли память о Юте. Может, это то же самое.

Осенью мы две недели ловили треску за полуостровом Сырве. Там было. Не то чтобы любовь. Двое бедолаг нашли друг друга. Несколько раз. Луизе-Амалие.

Зимой ездили под деревню Памма лес заготавливать. По вечерам танцевали под граммофон до упаду. Я был насчет вальса дока, фронтовик к тому же. Имел успех. Вийола несколько раз новогодние открытки присылала. На одной было написано: «Каспар! Чудесные воспоминания не меркнут, как звезды на заре».

Вот так вот.

Приятно вспомнить.

А вообще-то я все время надеялся, что Юта воротится. Вдовы ждали погибших мужей, я ждал Юту из Швеции.

Иной раз вечером задержусь на причале, сяду на старые бревна, гляжу в море, а сам думаю:

«Не так уж она далеко, всего лишь за этой водой. Надо крикнуть погромче, во всю глотку, и она услышит, и она воротится. Юта — простая деревенская девушка, чего ей там делать-то, в богатом королевстве?»

Н-да…

Не воротилась.

И крики не помогли.

Один раз под Великими Луками, ночь морозная была, раненый кричал где-то возле железной дороги:

— Ребята!.. Помогите… Я Пеэтер Тамм.

Меня оставили на станции, на втором этаже, следить за связью. Сказали — отлучишься, схлопочешь пулю.

А раненый все кричал в морозной мгле:

— Ребята!.. Не дайте погибнуть. Я Пеэтер…

В бесконечной тьме это звучало, как плач лебедя, застрявшего во льдах. До костей пробирало. Кричал всю ночь. К утру затих.

Эх…

Надо было подползти к нему. Пули испугался.

Вот какая история.

Может, умнее было пулю схлопотать.

Эх…

Юту ждал до следующей весны.

Понапрасну.

Я бы и дольше ждал, мысль-то человеческую не запрешь на засов. Но весной мы начали гулять с Марге, жизнь своего требовала. Жены фронтовиков уже готовились детей рожать, по утрам на берегу всех мужиков встречали невесты либо жены, а я вылезал на берег как бродяга какой. Не с кем было ни тоску, ни бутерброд разделить. Словно я браконьер, а не честный рыбак. Душе радости хотелось.

Марге была молодая и красивая.

Вообще-то некрасивых девушек не бывает.

Большие карие глаза у Марге были красивее всего. И у матери ее и у отца глаза не такие. Марге свои унаследовала от кого-то из предков.

У наших дочек — Луйги и Вийре — глаза тоже не такие. Вот и догадайся, в кого они пошли.