Эрни Крустен - Эстонские повести

В квартире у меня перед носом тут же выскочил зятек, тепеишник, как Луйги его кличет, и тут же вопрос задает, вместо того чтоб поздороваться:

— Слушай, старче, у тебя дома черный кот имеется?

Глянул я на него с грустью и давай смеяться.

— Что это за чертова вопросная болезнь на вас навалилась?

— Кабы не надо, не любопытствовал бы, — последовал ответ.

Ну, я гостинцы на стол выложил — вяленая рыба, домашний хлеб, земляника из абрукаского леса — и говорю:

— Вот все, что у меня имеется. Чтоб зря вопросов не задавали.

Тепеишник ушел в другую комнату, а Луйги давай меня корить:

— Стоит тебе, папандер, хоть малость выкушать, тут же умничать начинаешь. Неудобно это.

Все может быть.

— Тебе вообще пить нельзя.

Ладно. Учтем.

— О коте у тебя всерьез спрашивают. Нам черная шкурка нужна.

— На кой она вам? Лампы, что ли, чистить?

— Папапдер… ты сперва выслушай, а потом будешь шутки шутить, сколько влезет.

— Что я, эстрада какая, что ли, чтоб с вечера до утра шутки шутить. Я человек серьезный.

— Шкурка черной кошки нужна нам для нагрудного парика. Мы в сентябре поедем в Венгрию отдыхать на озеро Балатон, а там сейчас очень модно, чтоб грудь была в шерсти.

— Смотри-ка, смотри… Вот это да…

— Честно, папандер. А у мужа грудь голая, ни шерстинки, как у новорожденного угря.

Я запыхтел и запыхал, как в старые времена мотор на фабрике «Пролетарий», и спрашиваю:

— А какие нынче головы в моде: дурные или нормальные?

Н-да…

Аплодисментов не последовало, как говорится.

Ночью не спал. Нет, насчет шкурки я не тревожился, спать мешали очумевшие от городской жизни чайки с Мустамяэ, они всю ночь орали на помойках, и всякие мысли лезли мне в башку. Чудно было, что дитя человеческое так быстро меняется. Луйги выросла на рыбе да на картошке, как и Вийре, и можжевеловым веником обеих хлестали в баньке, и уму-разуму учили теми же словами, ежели требовалось, а вышли из них подчистую разные. Вийре сроду ничего себе в уши не пихала и в павлиньи перья не рядилась, даже когда жизнь тумаков ей давала и напастей наваливала. Вийре всегда была такая, как есть. Какой полагается быть.

Рано утром я собрался на автобус идти. Домой обратно, чтобы нервов не рвать. Кто их знает, какие тут еще вопросы надумают.

Луйги сунула мне в сумку небольшой кулечек:

— Маме подарок, будет довольна.

Подарок так подарок. Дома развернули кулек, поглядели, что за подарок.

Н-да… Парик. Одним словом, фальшивая шкурка, черти бы их забрали!

— Эта пакость тут же в печку пойдет!

— Каспар, это же подарок…

— Не требуются нам такие подарки. Мы в своей шкуре проживем. Вот так вот.

В печку не бросил, а в амбар снес и в сундук запер. Чтоб не слишком фуфырилась.

Только не тут-то было!

Как-то утром иду домой с моря, гляжу, чужая чья-то голова через наши можжевельники пробирается. Голова чужая и какая-то чудная, а плечи знакомые, и тощий зад вроде наш, деревенский, и походка знакомая. Чудеса в решете!

Вхожу в дом, Марге нету. А на столе бумажка:

«Каспар, я пошла на кладбище, нынче день поминовения. К обеду вернусь. Салака в духовке». И в самом конце вопросик: «Погода облачная. Может, дождь пойдет?»

Когда ж это было-то, чтоб она меня в письме спрашивала, пойдет дождь или нет! Навалилось на меня дурное предчувствие, в голове мелькнуло штормовое предупреждение. Пошел в амбар, и что же я вижу!.. Дно у сундука выломано, парика нету. Вот так вот! У меня в глазах потемнело, но я сдержался, орать не стал, только твердил про себя:

— Ну постой, погоди, вернись только домой, я тебе покажу, хорошую трепку получишь. Хорошую.

Терпения не было обеда дожидаться.

От злости распирало.

Срезал за хлевом рябиновый прут и выдрал им чурбан возле сарая. Весь исполосовал.

Малость полегчало. Отлегло чуток. Когда фальшивая башка опять мелькнула в можжевельнике, я встал в воротах, руки-ноги расставил и строго сказал:

— Жена, ежели ты сей же момент не приведешь себя в порядок, такую выволочку получишь, что три дня сесть не захочешь.

Так и сказал.

Очень уж распалился. И видок у меня, поди, соответственный был, потому как фальшивую шкурку тут же смахнули.

Сперва я забросил парик в кусты, а потом кинул в огонь.

— Ты сегодня поершистее морского ерша будешь, — сказала Марге со вздохом.

— Никакой я не ерш. Только не желаю на старости лет жить с фальшивкой.

Марге смолчала.

Поняла, видать, что я ей правильные слова сказал.

А за ужином говорит:

— Непонятный ты мужик. Накатит на тебя, так ты как воды в рот набрал, а другой раз возьмешь да оглоушишь: ты, мол, жена, не баба, а веник полынный. А когда я решила красоту навести, ты опять в такой раж взошел, только что не кусаешься. Почему ты такой?

Почему я такой?

Не стал я ей объяснять. Похлебал простокваши, пожевал салаки, собаке дал поесть, Ракси живой еще был, и подумал про себя:

Будь ты хоть веник полынный, хоть проволока колючая, но ты еще и жена мне и мать моим детям, дорогой, одним словом, человек. Чего тебе еще объяснять. Мне ведь цельный день хватит рассказывать, чего я только, живя с тобой вместе, не передумал да не перетерпел, а толку ни на грош. Потому что в словах душу человеческую до конца не раскроешь. Это невозможно. Вот так вот.

А с другой стороны, то, что ты до точки раскрыться не можешь, семейной жизни крепость придает. Может, не было бы загадок, не было бы и любви. Вполне может быть. Да.

Об этом я и вчера вечером размышлял, когда сидел у Леппа в крыжовнике.

Мне тут же стало ясно, что чужих женщин я дожидаться не буду. Пусть они хоть писаные раскрасавицы. Домой — твердо решил.

Домой. К Марге.

Может, мне изрядно не хватает до семи тысяч. А может всего три раза осталось. Может, два. Может, и один.

Не важно, сколько.

Важно, что то, что осталось, надо с собой домой увезти. Всю любовь. Зачем бы мне домой спешить, ежели мне там поделиться не с кем? Тогда уж лучше добраться до мыса Пиканина, сесть на камешек, уставиться на волны и орать во всю глотку, как дурной морской орел.

Домой, Каспар! — сказал я себе как мужчина мужчине.

— А как же насчет клубнички? — вылупил глаза Лепп. — Клубничка ягода сладкая, Каспар.

— В другой раз, Антон.

— Что с тобой стряслось? Или тебя кто моральным кодексом стукнул?

— Никто меня не стукал. Домой хочу.

— Никуда ты не пойдешь, Каспар. Люди наших лет много чего в жизни недобрали. Пока не поздно, не грех наверстать.

Н-да… Ишь до чего додумался.

— Никуда ты не пойдешь, Каспар. Будем жить и веселиться. И такой памятник собаке отгрохаем, всю Европу ошарашим.

— Спасибо.

Когда Лепп ушел обратно в дом, а Кылль вышел на крыльцо, я спросил у него:

— Ну скажи, чего тебе в жизни не хватает?