Эрни Крустен - Эстонские повести

— Отчего же нет? Ну, хотя бы я…

Эне изучающе-вопросительно посмотрела на Ханнеса. — Да-а, ты, может, и придешь, а все остальные не придут.

— Послушай, ну, послушай…

— Ты их не знаешь! Здесь от самого адамова времени повелось — коли ты чего просишь, так ставь бутылку на стол.

— Послушай, ну, послушай… — Но Эне и на этот раз не дала Ханнесу вставить словечко.

— …Так ставь бутылку на стол, а не то и две. А ежели что другое посулишь, дак отметут: «Нет, нам деньги без надобности, иное дело бутылка…» Да-а, так заведено тут, в Коорукесте, а кто это заведение нарушит, на того и глядят-то косо, словно на чужака… А чужаку кто ж поможет…

Ханнес уже больше не твердил «Ну, послушай»… Слова Эне несли в себе глубокое зерно правды. Ханнес сказал, больше затем, чтобы поддеть Эне:

— Но кузнец-то, Вангонен, он вовсе не из Коорукесте родом, что за нужда была выставлять ему бутылку по обычаям этой деревни. Он тут такой же чужак, как я или кээтеский Ээди.

— Да-а, — согласилась Эне, — так вы ж все переняли эти порядки, — И тут уже Ханнесу нечего было возразить. — А Вангонен мужик справный, он ни в жисть не напьется. Отнесет бутылку домой, поставит в буфет и будет употреблять помалу от хвори или еще как…

— A-а, стало быть, стопроцентный трезвенник, — удивился Ханпес. — А я-то думал, он не дурак выпить.

— С чего ты взял? — спросила Эне. — Сам его не знаешь, а думаешь.

— Нос у него красный, оттого, — признался Ханнес, Эне прыснула со смеху.

— Было время, он и впрямь выпивал крепко, бывало, и в канаве выспится… А взял жену, так баловство это враз и бросил.

— Уж эти женщины — хвалить не нахвалишься! — произнес Ханнес, словно бы чуточку задетый тем, что весь почет, все заслуги — при женщинах.

Эне на это и внимания не обратила, только сказала:

— Да, не нахвалишься… Много вы хвалите — смотри, как бы еще не накостыляли. — И без всякого перехода добавила: — Тебе тоже надо жену взять, что ты живешь один, как крот в норе.

Ханнес поднял глаза и в растерянности взглянул на край платка Эне, на ее нос и глаз, после чего уставился на хвост Упака и буркнул чуть слышно:

— Я старый, кто меня захочет.

— Еще чего! Было б кому сватать, а невесты отыщутся.

— И заводи опять ремонт, а то и дом заново перестраивай. Настели новый пол да сложи новые печи… Потом построй хлев да поставь баню… Потом сделай погреб и…

— Чудной ты человек, не пойму, что ты за диво такое. Другим помогаешь дом, и хлев, и погреб строить, а ежели самому надо, так не можешь, хоть оттого и без жены останешься…

— Да, это и впрямь странно, — согласился Ханнес. — Видишь ли, жизнь вообще странная штука. Зачем? Для какой цели? Для кого? Никто не знает. И все ж таки нет ничего сильнее жизни. Войну и чуму, потопы и засуху — все она одолевает, все переживает. Знаешь ли, я иной раз думаю: никто не спрашивает тебя, хочешь ли ты прийти сюда, в этот неустроенный мир; тебя швыряют в него, словно слепого котенка в воду, плыви или тони… И ты плывешь, выбираешься из воды и — хотя впереди и позади тебя сто смертей — начинаешь в конце концов любить эту чертову жизнь, о которой никто, даже самый что ни на есть умник, не в состоянии сказать: «Зачем? Для какой цели? Куда?» Гляди, вот она, ферма…

Проселочная дорога, что тянулась меж полями, вывела их к новой ферме — по здешним возможностям это была достаточно большая постройка: белое крупноблочное здание для четырехсот голов, со всякими помещениями — подсобными и для отдыха…

— Погоди меня чуток, я мигом обернусь, — сказала Эне, спрыгивая с телеги. — Ты что, там, на море, эдаких мыслей набрался?

— Может, и на море… — отозвался Ханнес.

— А после и вернулся на землю, чтоб не думать больше. От такого думания и рехнуться недолго. Возьми жену, так у тебя не будет столько времени думать! — сказала Эне и исчезла за углом фермы.

Ханнес остался сидеть на телеге, вытащил из кармана пачку «Примы» и спички, зажал вожжи коленями, наклонил пачку, чтобы сигареты высунулись, пощупал одну, она была слишком туго набита, — Ханнес не любил чересчур плотных сигарет и всегда размягчал пальцами, но для этого их надо было вначале подсушить дома на печке; эта пачка была куплена совсем недавно и еще сыровата, — пощупал вторую, третьей остался доволен, сунул ее в рот; взял спичечный коробок, чиркнул спичкой, она вспыхнула бледно-желтым пламенем; ветра не было, но Ханнес по привычке заслонил спичку сомкнутыми ладонями, зажег сигарету, с удовольствием сделал несколько затяжек подряд; затем погасил спичку, помахав ею в воздухе, бросил на грязную землю и огляделся. Он не бывал здесь прежде. Ферма была построена с внутренней, крутой стороны подковообразной гряды, заслонявшей ее от суровых северных и северо-восточных ветров; на гряде росли ели и кусты ольшаника, противоположная ее сторона полого спускалась к далекой полоске леса; в свое время здесь могли быть поля и покосы новопоселенцев, теперь же пространство было сплошь занято огромным пастбищем для трехсот-четырехсот голов скота, разделенным колючей проволокой на квадраты. На гребне гряды посередине подковы, точнехонько на месте одного из гвоздей — как Ханнес отметил про себя для развлечения, — где когда-то была мыза, возвышалась над кустарником и деревьями четырехугольная кирпичная труба и остаток сложенной из булыжника стены — все это словно бы висело над новой фермой, хотя в действительности было отстранено от нее на добрых четыреста метров. «Развалины мызной винокурни и конюшни», — сообразил Ханнес. Снова прошлое и настоящее были вперемешку, словно в одной связке — как мысли, как в мыслях…

Вернулась Эне, вспрыгнула на телегу, схватила вожжи; Упак, не ожидая понукания, пустился трусцой — назад, к шоссе, откуда они прибыли, откуда недавно свернули на проселочную дорогу…«Интересно, а у Эне тоже настоящее и прошедшее в мыслях вперемешку?» — рассуждал про себя Ханнес и вдруг заметил, что с хельдуровской Эне творится что-то неладное — губы ее сжаты в тонкую полоску. — Что случилось? — Ханнес не выдержал молчания. — Разозлил тебя кто, что ли? — Но Эне ничего не ответила, и Ханнес тоже не стал больше ни о чем спрашивать: Эне и без того скоро все сама расскажет, что случилось, что ее разозлило, с чем она не согласна, — уж настолько-то он женщин понимал и знал.

И он не ошибся. Когда они уже ехали по старой мельничной дороге, Эне действительно заговорила.

— Эльдур мне рассказывал, а я не поверила… Он был чуток навеселе, и я подумала, просто так болтает пустое… А теперь увидала своим глазом, Эльдур говорил чистую правду, только что на свете никакой правды и в помине нету…

— Неужели ты этого прежде не знала? — удивился Ханнес.

— Подумай только, к новой ферме подвозят доброе, сухое сено, так что хоть сама его ешь… А к нам валят прель, дерьмо гнилое!