Эрни Крустен - Эстонские повести

Когда Ханнес вернулся к телеге, Эне была уже там. Она приподняла старую полость, на которой они до того сидели, и они ею прикрылись. Сверху полость была матерчатая, снизу же — подбита овчиной, — почти сразу Ханнесу и Эне стало тепло.

Теперь Эне пустила Упака быстрой рысью: то ли боялась, что сама простудится, то ли, что простудится Упак, подхватит воспаление легких, скорее последнее — настолько-то Ханнес уже изучил эту женщину, чтобы понимать: о животных Эне болела душой больше, чем о людях; люди могли позаботиться о себе сами, а у животных человек отнял свободу, поэтому он и должен думать о них в первую очередь…

Однако дело обстояло не совсем так: Эне с видимым беспокойством посмотрела на Ханнеса — сверху вниз, но вовсе не свысока — и сказала:

— Как бы ты по моей вине легочное воспаление не схватил…

— Тогда тебе придется меня лечить, — шутливо ответил Ханнес.

— Только где я для этого возьму время? — сказала Эне. — А приболеешь, так и придется…

— Ладно, не бойся, мне и прежде доводилось купаться.

— Что ты купался, так это ясно, но уж не в эдакую рань-весну, да не в эдакой холодной воде.

— И то верно, — согласился Ханнес, — была не весна, была осень, но зато — сутки да еще полсуток…

Эне немного подумала, наконец, поняла и спросила:

— Дело в войну было, что ли?

— Да, во время войны, — подтвердил Ханнес.

Больше Эне об этом не заговаривала, перевела разговор на другое. — Удивляюсь, как это ты смекнул Упака в пруд загнать, я уж не знала, в какую сторону его и повернуть… Небось тебе вода — что дом родной, кто ни попадись, что ни приключись, сразу в воду сиганешь.

— Я боялся, как бы мерин с перепугу прямиком в лес не кинулся — на пни да об деревья.

И теперь — когда тело залила расслабляющая теплота и нервное напряжение отпустило — Эне и Ханнес обсудили в деталях, как все случилось, какой дурной может быть лошадь и что все-таки могло ожидать их в лесу — верная смерть или же только увечье. И — как Эне включила сирену и выложила директору в лицо все, что она думает (— По крайней мере ты высказала все, что у тебя на душе накипело, небось сразу легче стало? — Да-а, выложила, а как же… Так оно и полегчало…). Беседуя так, чувствуя в теле расслабляющее тепло, они прозевали тот радостный момент, когда…

молочно-серый, состоящий из мириадов частиц туман начал уплотняться; частицы соединялись друг с другом, делались больше, тяжелее; они уже не витали, то поднимаясь, то опускаясь, в невидимых волнах воздушного океана, а начали скользить вниз, по пути присоединяя к себе все новые и новые частицы тумана; они все росли и все быстрее скользили вниз, пока не достигали поверхности земли, разбиваясь о ветви деревьев, о почки деревьев, шлепались на мох, на нежные листочки кислицы, которые при этом мелко вздрагивали; капельки воды запутывались в волосистых стеблях плауна, и те обрастали тонким, серебряно поблескивающим инеем влаги; капельки воды падали на песок лесной дороги, ударяясь о песчинки и вновь рассыпаясь на мелкие осколки, которые, казалось, еще мгновение медлили, прежде чем проникнуть в землю, в почву, нетерпеливо их ждавшую; капельки падали на круп лошади и таяли в сорокаградусном тепле лошадиного тела, словно сахар в чае, вновь становясь молекулами, паром, вновь поднимаясь в воздух, чтобы продолжать свое участие в бесконечном хороводе воды и тепла; они падали в телегу, на ворсистую поверхность полости, покрывая ее нежным серебристым налетом; они падали на одежду людей — на головной платок Эне и на кепку Ханнеса, купленную им в Америке, покрывая и их тоже серебристым налетом; они падали на лица, на руки, на сено…

— Что я говорил, видишь, дождь и пошел! — произнес Ханнес, веселея и оживляясь. Эне и Ханнес, словно зачарованные, смотрели, как идет дождь — он шел легко и равномерно; они слушали тихий, едва уловимый шепот капелек в сене, на одежде, на нейлоновых куртках и на полости. Наконец Ханнес…

10

…нарушил молчание:

Да-а, ты все ж таки гордая женщина, не то, что кээтеская Альвийне.

— С чего ты взял? — спросила Эне, стрельнув в Ханнеса большим серым глазом.

— А с того, что держишь свои беды да несчастья при себе, никому о них не рассказываешь.

— Какие такие беды?

— Ты что, не помнишь?

— Разве я тебе говорила, что у меня какое горе есть? — Эне покачала головой.

— Да, когда мы по этой самой дороге к кузнецу ехали, ты сказала, что тоже огонь и воду прошла, да не станешь об этом по деревне звонить.

Эне поглядела на дорогу впереди и щелкнула вожжами. Упак еще наддал ходу, наконец-то он смог отвести душу — колеса телеги грохотали, стукаясь об корни деревьев.

Ханнес выжидательно покосился на Эне, мол, что она теперь ответит и ответит ли вообще что-нибудь — эта ни на кого не похожая женщина. И — не заметил низкой еловой ветки, она хлестнула его, смахнула с головы шапку, обдала лицо дождевой влагой и налила воды за воротник. Ханнес помотал головой, крякнул и расхохотался. Он поднял из телеги свою кепку, отряхнул, ударив об колено, но на голову больше не надел — пусть дождь льет на макушку, мочит волосы..

— Да, я не стану про свои беды по деревне раззванивать, — сказала Эне, все еще глядя на круп лошади, заметно потемневший под дождем. — Это — как на ярмарке в Тырвасту ходить с голым задом…

На этот раз ничего не ответил Ханнес, — он, в свою очередь, смотрел на лошадь, как ее шея и голова поднимались и опускались в ритме движения… Словно молот в руках отца, когда тот в кузнице бил по раскаленному куску железа.

— Что примолкнул-то, или сказать нечего? — победно спросила Эне, наконец-то она сумела заставить Ханнеса прекратить расспросы. — Или я неправа?

— Может, и права, — неохотно согласился Ханнес. — Но ведь так жить тяжело.

— Ну и что! — Эне вскинула голову. — Ну и что, я же под этой тяжкостью не на карачках стою.

— Не то что Ээди?

— Не то что Ээди…

Они снова ехали молча, шаг Упака сам собою убавился, хотя здесь, на скате горы Кильгимяэ среди молодых березок, дорога была гладкая. Казалось, Упак еще не торопится домой, в свою конюшню, казалось, и ему хочется подольше побыть на природе — на этом свежем весеннем воздухе, который теперь был словно обещание, что все станет вытягиваться и подрастать, покосы, луга и пастбища покроет зеленая нежная трава…

— Придержи-ка на минутку, — попросил Ханнес.

Эне натянула вожжи, Упак тотчас остановился.

Ханнес спрыгнул с телеги, прошел под белоствольные березы возле дороги. Ему захотелось проверить, что это — обман зрения или так оно и есть… За два-три часа, которые они с Эне провели в поездке, кроны берез, прежде красно-коричневого цвета, приняли зеленоватый оттенок. Ханнес наклонил березовую ветку, приблизил к глазам так, будто был близоруким; и еще прежде, чем увидеть, он почувствовал запах свежераспустившихся листочков — запах был настолько сильным, что ударил в голову: прикрытые коричневыми чешуйками почки лопнули, и из-под них высунулись наружу клейкие носики листочков, они подмигнули Ханнесу и сказали: ну вот и мы!