Андрэ Моруа - Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго

Виктор Гюго проводил гроб до французской границы. Вакери, Мерис и доктор Алике поехали в Вилькье. Поэт и его сыновья провели ночь в Кьеврене.

29 августа 1868 года:

"В моей комнате лежало иллюстрированное икание "Отверженных". Я написал на книге мое имя и дату - на память моему хозяину. Сегодня утром в половине десятого мы выехали в Брюссель. Прибыли туда в полдень..."

30 августа:

"Предложение Лакруа относительно моих незаконченных произведений. Что ж делать! Надо снова браться за работу..."

Госпожу Гюго сфотографировали на смертном одре, в трагическом убранстве покойницы. На единственном увеличенном отпечатке последнего ее портрета Виктор Гюго написал:

"Дорогая покойница, которой я простил..."

Первого сентября он получил известие о похоронах. Поль Мерис сказал прекрасную речь в Вилькье. Гюго приказал выгравировать на могильной плите:

АДЕЛЬ

ЖЕНА ВИКТОРА ГЮГО

Вскрыли завещание.

Виктор Гюго - Огюсту Вакери, 23 декабря 1868 года:

"Дорогой Огюст, в приписке к завещанию моей жены сказано: "Я дарю Огюсту мой лаковый пюпитр и все вещицы, находящиеся у меня на письменном столе. Кроме того, я дарю ему старинный кошелек для раздачи милостыни, который мне достался от г-жи Дорваль, - он висит над портретом моей Дидины, написанным мною. Госпоже Мерис завещаю подаренный мне Огюстом серебряный браслет, который я ношу постоянно". Приписка датирована 21 февраля 1862 года. После этого моя жена уехала в Гернси. Вещицы, которые были у нее на столе (в 1862 г.), исчезли. Но пюпитр и кошелек хранятся у меня, и вы можете взять их, когда захотите. Она увезла серебряный браслет в Париж, где ее в последнее время часто обкрадывали. Мы искали браслет. Пока еще не могли найти..."

Браслет не могли найти, потому что вторая Адель, покидая Гернси, увезла его вместе с несколькими другими принадлежавшими ей самой драгоценностями.

Адель, жена Виктора Гюго... Что было в этих словах? Гордость? Желание вновь завладеть, хотя бы после смерти, той, которая однажды отстранилась от него при жизни? Или дань уважения к ее верной дружбе? Жюльетта истолковала надпись именно в таком смысле. Она не только не пыталась заставить вдовца жениться на себе; но поддерживала культ умершей Адели.

Жюльетта Друэ - Виктору Гюго, Гернси, 10 октября 1868 года:

"Мне кажется, что, с тех пор как я снова живу здесь, моя душа расширилась и стала как бы вдвое больше и что я люблю тебя не только всей своей душой, но и душой твоей дорогой усопшей. Я прошу ее, достославную свидетельницу твоей жизни на этом свете, чтобы она стала моей предстательницей на небесах и свидетельствовала обо мне перед Богом. Я прошу ее позволения любить тебя, пока я живу на земле, и любить тебя после смерти. Я прошу ее дать мне частицу того божественного дара, которым она была наделена, - дара делать тебя счастливым, и я надеюсь, что она исполнит мою мольбу, ибо читает в глубине моего сердца..."

В самом ли деле Адель сделала своего мужа счастливым? Или хотя бы не причиняла ему других горестей, после того как между ними раз и навсегда установились новые отношения? Жена гениального человека бывает одновременно и очень близка, и очень далека от его жизни, "которая, кажется, калечит жизнь всех его близких".

В "Отвиль-Хауз" он тотчас же вернулся к своей рабочей и размеренной жизни. Каждый понедельник - обед для сорока бедных детей. Каждый вечер "обед в "Отвиль II". Отныне это будет ежедневно, Deo volente" [по воле Божьей (лат.)] И с рассвета до сумерек - работа. Он продолжал "громоздить Пелион на Оссу". Ему уже было под семьдесят, а он собирался написать целую серию романов: "Человек, который смеется" (или Англия после 1688 г.); "Франция до 1789 года" (название еще не было придумано); "Девяносто третий год". Аристократия, монархия, демократия. Документацию к "Человеку, который смеется" он нашел, как делал это всегда, в книгах, случайно попавшихся ему у букинистов Гернси и Брюсселя, он даже составлял полные списки пэров Английского королевства, чертил планы старого Лондона, палаты лордов. Удивительно то, что при этих случайных и пестрых сведениях он создал довольно стройную картину. Гюго интересовало множество причудливых и, казалось бы, ненужных подробностей, но он чувствовал главное.

Он долго искал название книги. Он объявил Лакруа, будущему своему издателю, что даст роману заглавие "По приказу короля". Потом, по совету друзей, назвал свою книгу "Человек, который смеется". Исторический роман? "Драма и история одновременно, - пояснил он. - Читатель увидит там неожиданную Англию. Эпоха - удивительный период от 1688 до 1705 года. Это подготовка нашего французского XVIII века. Это время королевы Анны, о которой так много говорят и которую так мало знают. Я думаю, в этой книге будут откровения, даже для Англии. Маколей, в общем, поверхностный историк. Я попытался проникнуть глубже..." Гюго понимал исторический роман не так, как Вальтер Скотт или Дюма-отец. Большие фигуры истории должны были виднеться лишь издали, на заднем фоне картины и сбоку; автора интересовали только вымышленные персонажи. С этой книгой его связывали кровные узы. Ужасное зрелище - виселица, представшая ночью перед ребенком, сродни страшным картинам, которые в детстве волновали Гюго. Герой романа, Гуинплен (позже лорд Кленчарли), был как Трибуле, как Дидье, как Квазимодо, как Эрнани, как Жан Вальжан, жертвой общества. Изуродованный с самого рождения, этот человек, лицо которого искажено жутким смехом, страдающий человек. Восстановленный в своих правах, он остается верен своим товарищам по нужде и, несмотря на свистки, смех и поношения, произносит в палате лордов речь, очень похожую на речи Виктора Гюго в Законодательном собрании в 1850 году.

Другая черта, благодаря которой эта книга, во многих отношениях необычная и странная, остается человечной, - противопоставление Гуинплена, человека целомудренного, соблазну плоти. Виктора Гюго с самого отрочества, одновременно целомудренного и волнуемого желаниями, непреодолимо влекло и вместе с тем страшило женское тело, "манящая чувственность, угрожающая душе". Гуинплена, созерцавшего спящую Жозиану, охватывает дрожь: "Нагота в страшной простоте. Настойчивый, таинственный призыв "существа, не ведающего стыда, обращенный ко всему темному, что есть в человеке. Ева, более пугающая, чем дьявол... Волнующий экстаз, приводящий к грубому торжеству инстинкта над долгом..." [Виктор Гюго, "Человек, который смеется"] Торжество, которое он знал слишком хорошо и которого страшился в нем "человек долга".

"Человек, который смеется" имел меньший успех, чем предыдущие романы Гюго, отчасти по вине Лакруа, превратившего его издание в слишком уж коммерческое предприятие, но также потому, что романисты реалистической и натуралистической школы уже приучили публику искать патетическое в повседневном. "Несомненно, - писал Гюго, - что между моими современниками и мною существует разрыв. Если бы писатель писал только для своего времени, я должен был бы сломать и бросить свое перо". Он по-прежнему писал стихи, достойные восхищения и в его время, и во все времена, но он прятал их в сундуке, не желая публиковать слишком много. А впрочем, разве у него еще были современники? Ламартин только что умер. В записной книжке Гюго отмечено: