Андрэ Моруа - Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго

В 1820 году Эмиль Дешан познакомил Виктора Гюго со своим другом детства Альфредом де Виньи, красавцем лейтенантом королевской гвардии и поэтом, который, однако, еще не печатался. Вначале отношения были церемонными, новые знакомые называли друг друга; господин де Виньи, господин Гюго. Виньи состоял в гарнизоне Курбвуа, Гюго пригласил его к себе домой: "Вы, надеюсь, заглянете к нам. Поскучаете с нами, зато доставите нам удовольствие". Что это - показное смирение? Конечно, но юноше было и немного страшно принять в своем доме человека старше его на пять лет, блестящего гвардейского офицера, гордого своей родовитостью. Напрасные страхи - Виньи, которому уже начали надоедать золотые эполеты и длинная сабля, стал другом не только Виктора Гюго, но и Абеля, и "неустрашимого Гарольда", как он называл Эжена. "Вы же видите, что я ужасно соскучился в всех трех братьях, - писал он им. - Приезжайте, у нас будут долгие беседы, за которыми время летит незаметно".

Опять-таки через Дешана Гюго познакомился с Софи Гэ и с ее прелестной дочерью Дельфиной, которая еще подростком писала стихи, казавшиеся, благодаря ее красоте, восхитительными; через Виньи он познакомился с лучшими его друзьями - Гаспаром де Понс и Тейлором, офицерами того же полка. Понс был поэтом, а Тейлор - просто любителем литературы. Но, разумеется, больше всего Гюго хотелось встретиться с Шатобрианом. "Гений христианства", "очаровавший его своей музыкальностью и красочностью", открыл ему некий поэтический католицизм, "хорошо сочетавшийся с архитектурой старинных соборов и величественными библейскими образами...". Гюго быстро перешел от вольтерьянствующего роялизма своей матери к христианскому роялизму Шатобриана, надеясь, что это немного сблизит его с семейством Фуше, где все были набожными католиками. Когда убили герцога Беррийского, Виктор Гюго написал на его смерть оду, которая произвела большое впечатление; одна строфа ее исторгла слезы у престарелого Людовика XVIII.

Спеши, седой монарх, недолог счет мгновеньям:

Бурбонов юный сын отходит в мир иной.

Он для тебя был всем - надеждой, утешеньем,

И ты глаза ему закрой

[Виктор Гюго, "Смерть герцога Беррийского" ("Оды и баллады")].

Обращение к родным умершего - банальная риторика, но в те времена у монархии не было ничего лучшего, и выраженное в стихотворении чувство растрогало короля; он приказал вручить юному поэту награду в пятьсот франков. Депутат парламента, монархист Ажье, поместил в "Драпоблан" статью об этой "Оде" и привел отзыв Шатобриана о Гюго: "Возвышенное дитя". Действительно ли Шатобриан произнес эти слова? Доказательств не имеется. Сам виконт Шатобриан морщился, когда ему об этом напоминали. Однажды вечером, в 1841 году, в салоне госпожи Рекамье, граф Сальванди, которому в скором времени предстояло произнести речь о принятии Гюго в Академию, сказал Шатобриану: "Я ограничусь парафразами вашего прекрасного отзыва: "Возвышенное дитя". - "Но я никогда не говорил этой глупости!" нетерпеливо воскликнул Шатобриан.

Как бы то ни было, Ажье повел Виктора Гюго в дом N_27 по улице Сен-Доминик, и прием состоялся - такой, каким он только и мог быть: остроносая госпожа Шатобриан сидела на диванчике, не шелохнувшись и не открывая рта; Шатобриан, в черном сюртуке, хилый, худенький, сгорбленный, стоял прислонившись к камину и старался выпрямиться во весь рост. Постаревший Рене не жалел похвал, "однако жив его позе, и в интонациях голоса, и в манере раздавать чины писателям было нечто властное и столь величественное, что Виктор Гюго почувствовал себя скорее униженным, чем охваченным восторгом. Он смущенно бормотал в ответ что-то невнятное, и ему очень хотелось поскорее уйти...". По настоянию матери он приходил к Шатобриану еще несколько раз, но и эти посещения не порадовали его, за исключением одного забавного визита, когда он был допущен поздним утром в час пробуждения виконта и удостоен любопытного зрелища - к удивлению своего ученика, Шатобриан при нем принимал душ, а затем слуга растирал его нагое тело. У старого Волшебника была манера делать грозные паузы, отчего беседа затихала, и с ледяной учтивостью показывать, что ему скучно... "Он внушал больше почтения, чем симпатии; люди чувствовали, что перед ними гений, а не просто человек..."

Литература нередко бывает для писателя способом передать своим любимым то, чего он не может им сказать. Гюго каждый месяц посылал господину Фуше очередной выпуск "Литературного консерватора", в котором помещал хронику о мелких административных деяниях его министерства, как будто они были важными мероприятиями, - он надеялся, что журнал попадет на глаза Адели. Там он напечатал элегию "Молодой изгнанник", в которой ученик Петрарки, Раймондо д'Асколи, изгнанный своим отцом за любовь к юной девушке, говорит, что он покончит с собой:

Я смею вам писать. Увы, как это мало!

Что передаст вам гладь бумажного листа?

Ведь ваша нежность так чиста,

Что в час свидания нас робость обуяла

И слова не смогли произнести уста...

[Виктор Гюго, "Молодой изгнанник" ("Оды и баллады")]

Этих стихов не постыдился бы и Лафонтен. Прочитала ли их Адель? Гюго попытался также выразить свою любовь и в прозе - написал неистовый роман "Ган Исландец", в котором изобразил себя под именем Орденера и Адель в образе Этель.

"Душа моя была полна любви, скорби и юношеских чувств; я не осмеливался доверить ее тайны ни одному живому созданию и выбрал немого наперсника бумагу..."

Незаконченный "Ган Исландец" не мог быть напечатан в "Литературном консерваторе", ибо журнал скончался в марте 1821 года, или, точнее, слился с "Летописью литературы и искусства". Слияние является для журналов наиболее почетной формой самоубийства. Для "возвышенного дитяти" "Литературный консерватор" был полезным опытом. "Годы журналистики (1819-1820), - писал Сент-Бев, - были в его жизни решающим периодом: любовь, политика, независимость, рыцарские чувства, религия, бедность, слава, приобретение знаний, борьба против судьбы во всю силу железной воли - все оказывало свое воздействие, все задатки проявились сразу, разрослись и достигли той высоты, которая свойственна гению. Все запылало, перемешалось, сплавилось в глубине души на вулканическом огне страстей, под знойным солнцем самой жадной до жизни молодости, - и вот получился таинственный сплав, кипящая лава под крепкой, прочной броней гранита..." Было в этом юноше что-то другое, большее, чем дарование крупного журналиста, но и этим драгоценным даром он обладал и на всю жизнь сохранил искусство придавать повседневному, будничному накал драматичности.

4. ОБРУЧЕНИЕ

Моя мать, женщина сильного характера,

научила меня тому, что человек может

выдержать любые испытания.