Андрэ Моруа - Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго

По воскресеньям салон Арсенала блистал парадным освещением. Двери для всех были открыты: приходи кто хочешь. Там бывал Северен Тейлор, уроженец Брюсселя, англичанин по происхождению, французский офицер, товарищ Альфреда де Виньи и любимец правительства. Софи Гэ и лучезарная, как вешний день, Дельфина Гэ, прозванная "французской музой"; бывал там Суме, с триумфальным успехом поставивший две свои пьесы, "две лучшие трагедии нашей эпохи", как говорил Гюго, - словом, более чем когда-либо "наш великий Александр"; Гиро, прославившийся своим "Маленьким Савояром"; Альфред де Виньи и Гаспар де Понс в голубом мундире; разумеется, здесь бывали братья Дешан и огромный де Сен-Вальри, совладелец "Французской Музы".

С восьми до десяти часов вечера шла беседа. Нодье, стоя у камина, принимался что-нибудь рассказывать - воспоминания юности или фантастические происшествия. Куда девались тогда его равнодушие и вялость? Он становился удивительно красноречивым. Затем начинались литературные споры. "Андре Шенье зашел слишком далеко, - говорил Виктор Гюго, - в его стихах столько цезур и переносов фразы из одной строки в другую, что они лишаются музыкальности, а ведь в поэзии прежде всего нужна напевность". Нодье возражал: "Шенье романтик на свой лад - и это хорошо... В искусстве нет раз и навсегда установленных правил". Эмиль Дешан, сверкнув в улыбке превосходными зубами, говорил, кривя тонкие губы: "Вы еще откажетесь от своего мнения, дорогой Виктор..." В десять часов Мари Нодье садилась за пианино, и разговоры прекращались. Стулья отодвигали к стенам, и начинались танцы. Нодье, заядлый картежник, садился играть в экарте; Виньи, бледный, стройный, вальсировал с Дельфиной Гэ. Люди серьезные, в том числе и молодой Гюго, продолжали вполголоса беседовать в уголке. Госпожа Гюго, с загоревшимся взглядом своих "андалусских" глаз, танцевала, и муж время от времени тревожно посматривал на нее.

Все эти люди, хоть и собратья-литераторы, были добрыми друзьями. На смену царства острословия, говорил Эмиль Дешан, пришло царство добросердечия. Участники кружка великодушно хвалили друг друга. "Нашему великому Александру" воздавали самые высокие похвалы:

Мы ждем твоих стихов, их слава велика,

Их Франция возьмет в грядущие века...

Впрочем, хвалили всех по очереди, и Рессегье курил фимиам Виктору Гюго:

Воспели вы Маренго и Бувин

И одой обессмертили их славу.

Малерб, Гюго и Жан-Батист - по праву

Вы встали в ряд один.

Это общество взаимного поклонения раздражало язвительного Анри де Латуша, и в газете "Меркюр" он напал на эти крайности: "По-видимому, господа Александр С***, Александр Г***, Гаспар де П***, Сен-В***, Альфред де В***, Эмиль Д***, Виктор Г*** и некоторые другие условились, что они будут прославлять друг друга. Да и почему бы этим мелким князькам поэзии не заключить подобный союз?" "Мелкие князьки" энергично ответили пером Виктора Гюго: "Энтузиастов оскорбляют за то, что песнь одного поэта вдохновляет другого поэта, и желают, чтобы о людях, обладающих талантом, выносили суждение только те, кто таланта не имеет... Можно подумать, что для нас привычна лишь взаимная зависть литераторов; наш завистливый век насмехается над поэтическим братством, таким радостным и таким благородным, когда оно возникает между соперниками".

Большинство сотрудников "Французской Музы" стремились к обновлению поэзии, но отнюдь не хотели вмешиваться в ссору между романтизмом и классицизмом. Жюль де Рессегье выразил в весьма плоских стихах этот осторожный эклектизм:

У двух прекрасных школ, как у сестер,

Одна повадка, разная одежда.

Которая милей? Напрасный спор:

Величие в одной, в другой - надежда...

В чем же было тут дело? Какую действительность прикрывали слова романтизм и классицизм? Госпожа де Сталь делала тут два резких разграничения: "Литература, подражающая древним классикам, и та литература, которая своим рождением обязана духу средневековья; первая по самым своим истокам окрашена язычеством, а во второй - движущая сила и развитие исходят из глубоко духовной религии..." Если судить по этим определениям, то поэты "Французской Музы" близки были к романтизму. Они были христиане и трубадуры; предоставляли северным духам и вампирам место, которое некогда занимали нимфы и эвмениды; они читали Шиллера и в некоторой мере знали его (немного, так как мало кто из них владел немецким языком). Другие новаторы считали эту форму романтизма варварской и ретроградной. Ламартин говорил о "Музе": "Это бред, а не гениальность". Стендаль около 1823 года писал, что он боится той "немецкой галиматьи, которую многие называют романтической". Он писал - "романтичизм" (на итальянский лад) и хотел, чтобы возник свободолюбивый романтизм, романтизм писателей-прозаиков, влюбленных в правду. Он высмеивал "молодых людей, которые избрали себе жанр мечтательный, тайны души; хорошо упитанные, с хорошими доходами, они непрестанно воспевают страдания человеческие, радость смерти". Он называл их "мрачными дураками".

К спорам примешался шовинизм. "Вертер", - роман какого-то немецкого поэта", - писал в 1805 году в газете "Деба" критик Жофруа. Позднее Ф.-Б.Гофман издевался над "поклонниками германской Мельпомены". Противники "Французской Музы" из числа либералов упрекали ее в том, что она больше немецкая и английская, чем французская; что она предлагает мистицизм народу, который всегда видел в мистицизме лишь предмет для шуток; что она преподносит туманные оды нашей нации, которая по своему характеру склонна ко всему позитивному; что "Муза" всерьез толкует с читателем-философом о всяческих суевериях. Словом, дух XVIII века восстал против духа XIX века. Во Французской Академии, которая по самому уж возрасту своих членов зачастую идет против новшеств и которая в те времена защищала классицизм и философию, господин Оже, постоянный секретарь Академии, в своей речи, произнесенной на публичном ее заседании, метал громы и молнии против содружества Арсенала, называл его еретической сектой в литературе: "Эта секта создалась недавно и насчитывает еще мало открытых адептов; но они молоды и горячи; преданность и энергия заменяют им силу и численность..." Он призывал к порядку госпожу де Сталь за ее разграничение классицизма от романтизма, "которое неведомо для всех литератур, раскалывает их; проделывается такое разделение и в нашей литературе, которая о нем никогда и не подозревала...". Он упрекал романтиков в желании разрушить правила, на которых основаны французские поэзия и театр, и в том, что романтики ненавидят веселость и находят поэзию только в страданиях. Впрочем, их печаль чисто литературная, говорил Оже, не причиняющая никакого вреда их прекрасному здоровью. Короче говоря, романтизм не связан с реальной жизнью, это призрак, исчезающий, стоит только прикоснуться к нему.