Андрэ Моруа - Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго

Двадцать пятого июля безумные ордонансы Полиньяка против гражданских свобод возмутили Париж. "Еще одно правительство бросилось вниз с башен Собора Парижской Богоматери", - сказал Шатобриан. 27 июля поднялись баррикады. Гюстав Планш, приехавший навестить супругов Гюго, предложил маленькой Дидине поехать с ним в Пале-Рояль полакомиться мороженым; он повез девочку в своем кабриолете, но дорогой они увидели такие толпы народа и отряды солдат, что Планш испугался за ребенка и отвез его домой. 28 июля было тридцать два градуса в тени. Елисейские Поля, унылая равнина, в обычное время предоставленная огородникам, покрылись войсками. Жители этого отдаленного тогда квартала были отрезаны от всего и не знали новостей. В саду Гюго просвистели пули. А накануне ночью Адель произвела на свет вторую Адель, крепенького младенца с пухлыми щечками. Вдалеке слышалась канонада. 29 июля над Тюильри взвилось трехцветное знамя. Что будет? Республика? Лафайет, который мог бы стать ее президентом, боялся ответственности не меньше, чем он любил популярность. Он вложил республиканское знамя в руки герцога Орлеанского. Короля Франции больше не было, теперь он назывался король французов. Оттенки зачастую берут верх над принципами.

Виктор Гюго сразу же принял новый режим. Со времени запрещения "Марион Делорм" он был в холодных отношениях с королевским дворцом, но считал, что Франция еще не созрела для республики. "Нам надо, чтобы по сути у нас была республика, но чтоб называлась она монархией" [Виктор Гюго, "Дневник революционера 1830 года"], - говорил он. Он был противником насилия; мать описывала ему страшные стороны всякого бунта. "Не будем больше обращаться к хирургам, обратимся к другим врачам". Вскоре его возмутили карьеристы, спекулировавшие на революции, искавшие и раздававшие теплые местечки. "Противно смотреть на всех этих людей, нацепляющих трехцветную кокарду на свой печной горшок". Несмотря на то, что Гюго написал столько од, посвященных низложенной королевской семье, ему нечего было бояться. Разве он не совершил революцию в литературе вместе с той самой молодежью, которая приветствовала Шатобриана у подножия баррикад? "Революции, подобно волкам, не пожирают друг друга". Гюго отдал прощальный поклон свергнутому королю. "Злосчастный род! Ему - хоть слово состраданья! Изгнанников былых постигло вновь изгнанье..." [Виктор Гюго, "Писано после Июля 1830 года" ("Песни сумерек")] Гюго принял Июльскую монархию; оставалось только, чтобы она его приняла. Он сделал поворот с поразительным искусством - одами, но без угодничества.

Его ода "К Молодой Франции" была гораздо лучше в литературном отношении, чем его прежние легитимистские оды, - что было признаком искренности:

О братья, и для вас настали дни событий!

Победу розами и лавром уберите

И перед мертвыми склонитесь скорбно ниц.

Прекрасна юности безмерная отвага,

И позавидуют пробитой ткани флага

Твои знамена, Аустерлиц!

Гордитесь! Доблестью с отцами вы сравнялись!

Права, которые в сраженьях им достались,

Под солнце жизни вы вернули из гробов.

Июль вам подарил, чтоб дети в счастье жили,

Три дня из тех, что жгут форты бастилий,

А день один был у отцов

[Виктор Гюго, "Писано после Июля 1830 года" ("Песни сумерек")].

Гюго хотел, чтобы эти стихи напечатаны были в "Глобусе", либеральном журнале. Сент-Бев, вернувшийся из Нормандии, провел переговоры с редакцией. Гюго пошел к нему в типографию журнала, чтобы пригласить его быть крестным отцом своей новорожденной дочери. Сент-Бев замялся было и согласился, лишь когда получил заверение, что этого хочет Адель. Сент-Бев и стал лоцманом, который провел оду Виктора Гюго "через узкие еще каналы восторжествовавшего либерализма". Для ее опубликования в "Глобусе" он составил милостивую "шапку". "Он сумел, - говорилось там о Гюго, сочетать с полнейшим чувством меры порыв своего патриотизма с должным приличием по отношению к несчастью; он остался гражданином Новой Франции, не стыдясь своих воспоминаний о Старой Франции..." И сказано было хорошо, и маневр был искусный. Поэтому Сент-Бев остался доволен собой. "Я призвал поэта на службу режиму, который тогда установился, на службу Новой Франции. Я избавил его от роялизма..."

Гюго чувствовал себя прекрасно в этой новой роли, которую он, впрочем, начал играть еще со времени оды "К Вандомской колонне". "Плохая похвала человеку, - писал он, - сказать, что его политические взгляды не изменились за сорок лет... Это все равно что похвалить воду за то, что она стоячая, а дерево за то, что засохло..." За "Дневником юного якобита 1819 года" последовал "Дневник революционера 1830 года". "Нужно иногда насильно овладеть хартиями, чтобы у них были дети". Для него все складывалось хорошо. Он состоял в Национальной гвардии - в четвертом батальоне 1 легиона, занимая там должность секретаря Дисциплинарного совета, которая освободила его от дежурств и караулов. После постановки его пьесы, после признания его своим при новом режиме, он мог наконец вновь приняться за "Собор Парижской Богоматери".

Работа была срочная. По договору с книгоиздателем Госленом, тем самым, который выпустил в свет "Восточные мотивы", он обещал представить книгу в 1829 году. С Госленом Гюго плохо обошелся за то, что тот требовал изменений в "Последнем дне приговоренного к смерти", а затем Гослена весьма плохо приняла госпожа Гюго, когда он на следующий день после премьеры "Эрнани" пришел на улицу Нотр-Дам-де-Шан, намереваясь приобрести право на опубликование пьесы в печати. Адель с гордым видом испанской инфанты, бросив на Гослена "ястребиный взгляд", надменно рассказала ему историю об издателе Маме и пяти тысячах франков. Гослен, разумеется, был всем этим раздражен до крайности и потребовал представления рукописи "Собора Парижской Богоматери", угрожая взыскать неустойку в сумме пяти тысяч франков за каждую неделю запоздания. Гюго принялся было за работу, но тут произошла Июльская революция. Новая отсрочка - до февраля 1831 года. Но на дальнейшую отсрочку уже нечего было надеяться. Виктор Гюго "купил себе бутылку чернил и вязанку из грубой серой шерсти, окутавшую его от шеи до кончиков ног, запер свои костюмы на ключ, чтобы не поддаться соблазну куда-нибудь отправиться вечером, и вошел в свой роман, как в тюрьму".

Так как он не отходил от письменного стола, Адель вновь оказалась очень одинокой. Неодолимое искушение для Сент-Бева, который исповедовался в своей любви всем подряд.

Сент-Бев - Виктору Пави, 17 сентября 1830 года:

"Да, друг мой, помолитесь за меня, посочувствуйте мне, потому что я страдаю от ужасных душевных мук; все, что я мог бы сказать в поэзии, подавлено, любовь моя безысходна; тоска меня томит. Я ожесточился. Я вновь стал злым..."