Андрэ Моруа - По вине Бальзака

И сказав камердинеру: "Я забыл перчатки", он почти бегом пересек прихожую и открыл дверь будуара.

Госпожа Треливан сидела в задумчивости у камина. Она удивленно, но нежно взглянула на него:

- Как? - сказала она. - Это опять вы? Я думала...

- Я сказал камердинеру, что забыл перчатки. Я умоляю, выслушайте меня, дайте мне хоть пять минут.

Она не протестовала, скорее всего за те мгновения раздумий, пока мой друг отсутствовал, она успела пожалеть о своем добродетельном порыве. Людям свойственно презирать то, что идет им в руки, и цепляться за то, что ускользает, и потому, наверное, с искренним негодованием выставив его, она захотела вновь его увидеть, едва он ушел.

Терезе Треливан было тридцать девять лет. Еще раз, скорее всего в последний, жизнь ее превратится в мучительное и сладостное смешение боли и радости, начнутся вновь свидания, тайные письма, бесконечные ревнивые подозрения. Ее возлюбленным будет юноша, бесспорно талантливый; быть может, с ним - человеком, который всем будет обязан ей, - воплотит она свою мечту о материнской заботе, которую так сухо отверг муж.

Любила ли она его? Не знаю, но склонен думать, что до того дня она видела в нем блестящего преподавателя и только - не из высокомерия, из скромности. Когда он приблизился к ней, произнеся длинную речь, которой она не слышала, она протянула ему руку и с невыразимой грацией отвела глаза. Этот жест, в духе героинь Лекадье, так очаровал его, что он с неподдельной страстью поцеловал ее руку.

Весь вечер он честно пытался утаить от меня свое счастье; скромность была неотъемлемой чертой образцового возлюбленного, образ которого он создал себе по романам. Он продержался обед и часть вечера; помню, мы тогда обсуждали первую книгу Анатоля Франса, и Лекадье остроумно разбирал ее особенности - то, что он называл "чересчур рассудительной поэзией". Около десяти он отвел меня подальше от наших товарищей и поведал все.

- Я не должен тебе это рассказывать, но я задохнусь, если не доверюсь хотя бы одному человеку. Я все поставил на карту, дружище, поставил хладнокровно и выиграл. Значит, правда, что с женщинами достаточно быть смелым и только. Мои представления о любви, почерпнутые из книг, смешили тебя - жизнь подтвердила их. Бальзак - великий человек.

Тут он начал пространное повествование, а в конце рассмеялся, обнял меня за плечи и заключил:

- Жизнь прекрасна, Рено.

- Сдается мне, - сказал я, высвобождаясь, - что ты слишком рано торжествуешь. Она простила твою смелость - вот что значит ее жест. Все трудности еще впереди.

- Ах, - произнес Лекадье, - ты не видел, как она на меня посмотрела... В тот миг она вдруг стала обворожительной. Да нет, дружище, нельзя ошибиться в чувствах женщины. Ведь я так долго чувствовал ее безразличие. Раз я тебе говорю: "Она меня любит", значит, я знаю.

Я слушал его с тем ироническим и почти смущенным удивлением, которое всегда вызывает чужая любовь. Между тем он был прав, считая партию выигранной: неделю спустя г-жа Треливан стала его любовницей. Он провел решающие операции с большим искусством, готовясь к каждому свиданию, заранее выверяя свои поступки и слова. Его успех ознаменовал победу почти научной любовной стратегии.

По расхожим представлениям обладание знаменует конец любви-страсти; случай с Лекадье, напротив, доказывает, что оно может стать ее началом. Ведь эта женщина подарила ему почти все, что с юных лет рисовалось ему картиной счастливой любви.

Некоторые его представления о любви всегда меня удивляли - мне они были абсолютно чужды. Ему было необходимо:

1. Чувствовать, что любовница в каком-то отношении выше его, приносит ему что-то в жертву: социальное положение, богатство.

2. Он желал, чтобы она была целомудренной и привносила в наслаждение сдержанность, которую бы ему, Лекадье, приходилось побеждать. Думаю, что тщеславие было в нем сильнее чувственности.

И Тереза Треливан почти в точности воплощала тот тип женщин, который он мне так часто описывал. Его восхищал ее дом, элегантная комната, где они встречались с помощью сообщницы-подруги, ее наряды и экипажи. Он испытал особенную радость, укрепившую его чувства, когда она призналась, как долго робела перед ним.

- Тебе это не кажется необыкновенным? - спрашивал он меня. - Думаешь, что тебя презирают, что ты для нее пустое место, находишь тысячу убедительнейших причин ее высокомерию. И вдруг, проникнув за кулисы, узнаешь, что она переживала все те же страхи. Помнишь, я говорил тебе: "Уже три урока она не приходит, я наверняка ей наскучил". А она тогда думала (она мне призналась): "Мое присутствие раздражает его, я лучше пропущу урока три". Полностью проникнуть в душу человека, который казался тебе враждебным, - в этом, дружище, и заключается для меня главное наслаждение любви. Наступает полный покой, сладостное отдохновение самолюбия. Мне кажется, Рено, что я влюбляюсь в нее.

Я, человек по натуре сдержанный, не забыл наш разговор со стариной Лефором.

- Но умна ли она? - спросил я.

- Умна? - взвился он. - Ум - понятие растяжимое. Разве мало в Школе математиков (Лефевр, к примеру), которых специалисты считают гениями, а мы с тобой - дураками. Если я начну объяснять Терезе философию Спинозы (а я пробовал), конечно, ей скоро станет скучно, как бы внимательно и терпеливо она ни слушала. И напротив, во многих вопросах она удивляет и превосходит меня. Она знает истинную жизнь определенных слоев французского общества конца нынешнего, XIX века лучше, чем ты, и я, и Ренан. Я могу часами слушать ее рассказы о политических деятелях, о свете, о влиянии женщин.

Все последующие месяцы, когда эти темы всплывали в разговоре, г-жа Треливан с бесконечной предупредительностью старалась удовлетворить любопытство моего друга. Лекадье стоило только сказать: "Хотелось бы мне как-нибудь увидеть Жюля Ферри. Констан, должно быть, прелюбопытный человек... А вы знакомы с Морисом Барресом?" - как она обещала устроить встречу. Она стала ценить бесчисленные знакомства Треливана, которые раньше тяготили и раздражали ее. Она с наслаждением использовала ради своего юного возлюбленного влияние мужа.

- Но что же Треливан? - изредка спрашивал я Лекадье, когда он рассказывал мне об этих вечерах. - Не может ведь он не замечать, каково твое положение в доме?

Лекадье впадал в задумчивость.

- Да, - говорил он, - это довольно странно.

- Скажем, вы встречаетесь иногда у нее?

- Почти нет, - из-за детей, из-за прислуги, но что до Треливана, то его никогда не бывает дома между тремя и семью. Что удивительно, она двадцать раз просила у него пропуска, приглашения в Палату депутатов, в Сенат, и он всегда вежливо, даже любезно давал их, не прося никаких объяснений. Когда я обедаю у них, он обращается со мной с подчеркнутым уважением. Он представляет меня: "Юный студент Нормальной школы, очень талантлив..." Мне кажется, что он проникся ко мне расположением.