Акпер Акперов - Незримый поединок [Повесть и рассказы]

— Я по-своему толкую письма в «Правде». Нас многомиллионный народ предупреждает, чтобы под ногами у честных людей не путались, не мешали им спокойно жить. Из статьи в «Правде» нам не трудно сделать и свое собственное умозаключение. Если мы, пока еще не поздно, не опомнимся, не станем крепко на ноги, не зашагаем плечом к плечу с народом, то будем раздавлены.

Вновь раздался гром рукоплесканий…

В этот же вечер, хотя это и было сделано с большим опозданием, я написал письмо Насиру Джамаловичу. Сообщил ему, что я приеду к нему через годик и с родной сестрой.

Я сумел вырваться из трясины своего позорного прошлого. И по праву называю себя человеком, осознавшим свои ошибки. Работал я шофером на машине, которая обслуживала производственную зону. Учился на крановщика и в последнее время стал работать шофером-крановщиком. Дело свое полюбил всей душой. Принимал участие в общественной жизни отряда. В колонии окончил десятый класс.

Очень трудно передать волнение человека, который начинает познавать радость труда и к которому обращаются, как к трудовому человеку. Ах, если бы все люди чувствовали какой большой смысл заключен в этих словах: трудовой человек!

Каким бы наглым ни был тунеядец, он все равно понимает, что он ничтожен среди других, остальных, настоящих людей! Когда я начал работать шофером-крановщиком, мне казалось, что я даже вырос физически, стал высоким и стройным. Видимо, это оттого, что я теперь ходил с гордо поднятой головой. А ведь я долгие годы думал, что мои руки неспособны к труду. Но сейчас я вспоминаю об этом только с чувством омерзения к собственному прошлому. С каждым днем мои трудовые успехи приносили мне новые радости. Мне говорят, что там, в колонии, я стал водителем автомашины. Неверно это! Я стал водителем своей жизни. Этим водителем меня сделал мой труд. Нельзя жить для себя, если ты не живешь для других, если ты им не нужен…

Дочитав последнюю тетрадь, я вышел в коридор. В утренней, еще дремотной тишине деловито, как часы, постукивали на стыках колеса поезда. Безоблачное утро еще до первых лучей солнца пробудило бесконечную степь…

Я все еще находился под впечатлением прочитанного и почти вслух говорил далекому, невидимому герою повести:

«Тебе, друг, сегодня хорошо. Но помни, завтра будет лучше! Вчера мечтавший только о хорошем дне, сегодня ты, недавний правонарушитель, стал уже в один ряд со всеми, кто строит лучшее будущее.

Ты узнал на примере своей судьбы, что нет гуманизма благороднее, чем тот, когда люди во имя человечности спасают павшего и возвращают в жизнь.

Ты понял, что делает свет; проникающий в темные, обманутые души. Солнце, природа излучает этот свет? Нет, его излучает новый человек…»

В просторном кабинете начальника подразделения было многолюдно: беседовали с вновь прибывшими в колонию.

Невольно обращала на себя внимание одна женщина лет сорока, невысокого роста, с неспокойными карими глазами. Всем своим обликом и неряшливой внешностью, то презрительной, то безразличной маской лица выражала она отвращение к этой официальной процедуре.

Майор Аббасов уже давно наблюдал за ней, а Болдырева, изредка бросая косые взгляды на нового начальника, тоже, видимо, изучала его. Аббасов же спокойно, не торопясь, перелистывал личные дела. Как бы сверяя данные анкет, он задавал знакомые уже осужденным вопросы и получал на них вялые, заученные ответы. Изредка он посматривал на женщин и, казалось, кое-что из интересующего его улавливал в интонациях их голосов.

Когда майор Аббасов назвал фамилию Болдыревой, она сделала шаг вперед, хотя этого и не требовалось, опустила скрещенные на груди руки и ответила, слегка переступая с ноги на ногу:

— Я.

На следующий же вопрос начальника она ответила скороговоркой, стараясь, очевидно, поскорее закончить беседу:

— Там все написано.

Начальник, не придав значения этому ее намерению, так же спокойно, но чуть заметно улыбаясь, спросил:

— За что же вас осудили?

— Известно за что, — ответила Болдырева не без гордости. Она даже выпрямилась, вскинула голову, решительно посмотрела в глаза начальнику и тут же отвернулась. Процедура эта ей явно надоела.

Ответы Болдыревой, в особенности последний, ни начальника, ни сотрудников подразделения не удивили. Но стоявшие рядом с Болдыревой женщины переглянулись. Аббасов понял, что сейчас с ней, пожалуй, бесполезно разговаривать. И все же решил задать еще один вопрос:

— Какую работу вы можете выполнять? Вы уже знаете, что у нас швейное производство?

— Пишите в любую бригаду, я все равно работать не буду. Лучше всего отправьте меня отсюда, — ответила Болдырева раздраженно.

Стоявшие у дверей женщины снова переглянулись.

Майор встал и представил вновь прибывшим в колонию работников подразделения, называя каждого по фамилии, имени и отчеству, а также по должности и званию.

— В подразделении, — продолжал затем майор, — имеются все возможности для того, чтобы каждый из вас мог честным трудом искупить свою вину, а главное — работать над собой, не отставать от жизни, трезво оценить свое прошлое и навсегда покончить с ним.

Гадир Керимович Аббасов говорил спокойно, кратко и ясно. Злобное выражение не сходило с лица Болдыревой. Колючие глаза ее расширились и смотрели куда-то в одну точку.

— Вот что еще хотелось сказать вам откровенно, — продолжал майор. — Вам предстоит совместная жизнь в большом коллективе. Нечего греха таить, найдутся в нем и такие, которые способны на гнусные поступки. Поэтому с выбором подруг не торопитесь. А вам, гражданка Болдырева, придется серьезно о себе подумать и запомнить раз и навсегда, что никуда мы вас из этого подразделения отправлять не будем. Вторая бригада, в которую вас зачислили, очень хорошая бригада, в этом вы скоро убедитесь.

Когда женщины покинули кабинет, из-за дверей донесся иронический возглас Болдыревой:

— Поняли, женщины? Вы в этом убедитесь…

Оставшись один, майор Аббасов достал из ящика письменного стола блокнот, открыл чистую страницу и записал: Болдырева Людмила Игнатьевна.

Коллектив бригады, в которую была зачислена Болдырева, встретил ее недружелюбно. В общежитии никто не предложил ей сесть и не спросил даже, кто она. Все были заняты своими личными делами. Да Болдырева и не рассчитывала на другую встречу. Она поставила свою растрепанную сумку на стол, стоящий посреди комнаты, вынула оттуда папироску и, не торопясь, прикурила, бросив спичку куда-то между кроватями. Потом так же неторопливо сняла с себя неопределенного цвета телогрейку, положила ее на табурет, села поверх и стала курить, жадно затягиваясь.