Симона Бовуар - Мандарины

— Это пустые мечты! — пренебрежительно заметил Дюбрей.

— Послушайте, — сердито сказал Анри, — вы всегда соглашались с тем, что мы можем оказывать некоторое давление на коммунистов: в этом, собственно, и состоит смысл нашего движения. Нам представился случай попытаться осуществить его на деле. Даже если у нас есть хоть один слабый шанс добиться успеха, надо воспользоваться им.

Дюбрей пожал плечами:

— Если мы развяжем эту кампанию, то лишим себя всякой возможности работать с коммунистами: они причислят нас к антикоммунистам и будут правы. Видите ли, — продолжал Дюбрей, — роль, которую мы пытаемся играть, это роль оппозиционного меньшинства, не состоящего в партии, но ее союзника. Если мы призовем большинство бороться с коммунистами — не важно в связи с чем, — речь пойдет уже не об оппозиции: мы объявим им войну, а значит, сменим лагерь. Они получат право считать нас предателями.

Анри взглянул на Дюбрея. Он говорил бы не иначе, если бы был замаскированным коммунистом. Его сопротивление убеждало Анри в собственной мысли: раз коммунисты желают, чтобы левые сохраняли нейтралитет, это доказывает, что те имеют на них влияние и, следовательно, такое вмешательство имеет шансы оказаться действенным.

— Словом, — сказал он, — ради того, чтобы сохранить возможность когда-нибудь воздействовать на коммунистов, вы отказываетесь от той, которая представляется сейчас. Оппозиция нам позволена лишь постольку, поскольку она абсолютно нерезультативна. Что ж, я с этим не согласен, — решительно добавил Анри. — Мысль о том, что коммунисты заплюют нас, мне так же неприятна, как и вам, но я хорошенько все обдумал: у нас нет выбора. — Анри жестом остановил Дюбрея: он не даст ему слова, пока не выложит все. — Быть некоммунистом — это что-то означает или не означает ничего. Если ничего не означает, — тогда станем коммунистами или удалимся от дел. Если же это имеет какой-то смысл, то и вменяет некоторые обязанности: среди прочего — умение при случае ссориться с коммунистами. Щадить их любой ценой, не присоединяясь к ним окончательно, — это значит выбрать самый удобный моральный комфорт, то есть трусость.

Дюбрей в нетерпении стучал пальцами по бювару.

— Это соображения морального порядка, которые меня не трогают, — ответил он. — Меня интересуют последствия моих действий, а не то, какой вид при этом я буду иметь.

— Вид тут ни при чем

— Очень даже при чем, — резко возразил Дюбрей, — суть дела в том, что вам неприятно выглядеть так, будто вы позволили коммунистам запугать себя.

Анри не уступал:

— Мне действительно будет неприятно, если мы позволим им запугать себя: это противоречило бы всему, что мы пытались сделать в течение двух лет.

Дюбрей с замкнутым видом продолжал стучать по бювару, и Анри сухо добавил:

— Вы переводите разговор в странную плоскость. Я мог бы спросить вас, почему вы так боитесь не понравиться коммунистам.

— Мне плевать, понравлюсь я им или не понравлюсь, — возразил Дюбрей. — Я не хочу развязывать антисоветскую кампанию, особенно в данный момент: я счел бы это преступлением.

— А я счел бы преступлением не сделать все, что в моей власти, против лагерей, — сказал Анри. Он взглянул на Дюбрея: — Мне гораздо понятнее было бы ваше поведение, если бы вы вступили в партию; я даже допускаю, что коммунист не отрицает существования лагерей, что он их защищает.

— Я уже сказал вам, что не вступал в партию, — сердито заметил Дюбрей. — Вам этого недостаточно?

Он встал и прошелся по комнате. «Нет, — подумал Анри, — мне этого безусловно недостаточно. Ничто не мешает Дюбрею цинично лгать мне: он уже делал это. А моральные соображения его не трогают. Но на этот раз я не позволю ему провести меня», — со злостью сказал он себе.

Дюбрей молча продолжал ходить взад и вперед по комнате. Почувствовал ли он недоверие к себе? Или его всего лишь раздражало сопротивление Анри? Казалось, он с трудом сдерживается.

— Что ж, остается только собрать комитет, — сказал Дюбрей. — Его решение рассудит нас.

— Они последуют за вами, вы это прекрасно знаете! — возразил Анри.

— Если ваши доводы правильные, они убедят их, — сказал Дюбрей.

— Да будет вам! Шарлье и Мерико всегда голосуют вместе с вами, а Ленуар преклоняется перед коммунистами. Их мнение меня не интересует.

— Так что же? Вы пойдете против решения комитета? — спросил Дюбрей.

— Если потребуется, — да.

— Это шантаж? — едва слышно произнес Дюбрей. — Вы получаете свободу действий или «Эспуар» порывает с СРЛ, так ведь?

— Это не шантаж. Я решил говорить о лагерях и буду говорить, вот и все.

— Вы отдаете себе отчет в том, что означает этот разрыв? — спросил Дюбрей. Лицо его побледнело. — Это конец СРЛ. А «Эспуар» переходит в лагерь антикоммунизма.

— В настоящее время СРЛ — это ноль, — ответил Анри. — А «Эспуар» никогда не станет антикоммунистической газетой, можете положиться на меня.

С минуту они молча смотрели друг на друга.

— Я немедленно собираю комитет, — произнес наконец Дюбрей. — И если он согласится со мной, мы публично осудим вас.

— Комитет согласится, — сказал Анри и шагнул к двери. — Осуждайте: я вам отвечу.

— Подумайте еще, — сказал Дюбрей. — То, что вы собираетесь сделать, называется предательством.

— Я уже подумал, — ответил Анри.

Он прошел через прихожую и закрыл за собой дверь, которую ему никогда уже не суждено будет открыть.

Скрясин и Самазелль в тревоге дожидались его в редакции. Они не стали скрывать своего удовлетворения, но были немного разочарованы, когда Анри заявил, что собирается сам, по своему усмотрению, писать статьи о лагерях: другого выбора нет. Скрясин попытался спорить, но Самазелль быстро уговорил его согласиться. Анри тут же принялся за работу. С привлечением документов он описал в общих чертах исправительный режим в СССР, подчеркнув его скандальный характер; однако позаботился о том, чтобы сделать некоторые оговорки: что, с одной стороны, ошибки СССР никоим образом не извиняли ошибок капитализма, с другой стороны, существование лагерей обличало определенную политику, а не весь режим в целом; в стране, переживающей наихудшие экономические трудности, лагеря, несомненно, представляют собой непродуманное решение; можно рассчитывать на их упразднение; необходимо, чтобы люди, для которых СССР воплощает надежду, а также сами коммунисты использовали все средства для уничтожения лагерей. Само разоблачение их существования уже меняет ситуацию; вот почему он, Анри, заговорил: молчание означало бы отказ от борьбы и трусость.

Статья появилась на следующее утро; Ламбер заявил, что очень недоволен ею, а у Анри сложилось впечатление, что в редакционной комнате идут отчаянные споры. Вечером рассыльный принес письмо от Дюбрея; комитет СРЛ исключил Перрона и Самазелля, движение порывало всякую связь с «Эспуар»; там сожалели, что ради антикоммунистической пропаганды использовались факты, судить о которых можно лишь в свете общей оценки сталинского режима; какова бы ни была их точная значимость, компартия остается сегодня единственной надеждой французского пролетариата, и попытки дискредитировать ее означают выбор в пользу реакции. Анри сразу же написал ответ; он обвинял СРЛ в уступке коммунистическому террору и измене своей изначальной программе.