Симона Бовуар - Мандарины

— Что вы там делали? — спросила я.

— Я получил особое задание.

— От кого?

— От себя самого.

— И вы его выполнили?

— Разумеется.

Он бросил мне пакет; я развернула бумагу. И небесно-голубой цвет бросился мне в глаза: то была чудесная huipil.

— Она довольно грязная.

Я с наслаждением водила пальцем по причудливому, но продуманному рисунку вышивки.

— Какая красота! Как вам удалось заполучить это?

— Я взял с собой привратника из гостиницы. Старуха никак не желала продавать свои лохмотья, но, когда ей предложили поменять старую huipil на новую, она сдалась. Похоже, она даже приняла меня за идиота. Но затем мне пришлось угостить стаканчиком привратника, и он не отпускал меня: хочет отправиться на поиски счастья в Нью-Йорк.

Я повисла на шее Льюиса:

— Почему вы так добры ко мне?

— Я уже говорил вам: я вовсе не добрый. Я большой эгоист. Дело в том, что вы — кусочек меня самого. — Он обнял меня еще крепче. — Вас так сладко любить.

Ах! Как полезны нам были наши тела в те минуты, когда нежность переполняла нас. Я прильнула к Льюису. Отчего его тело могло быть столь привычным и вместе с тем столь волнующим? Внезапно его ласка пронзила меня до мозга костей. Мы рухнули на ковер перед потрескивавшими язычками пламени.

— Анна! Вы знаете, как я люблю вас? Знаете, хоть я не часто говорю вам об этом?

— Я знаю. Вы тоже ведь знаете?

— Знаю.

Мы разбросали свою одежду по всем четырем углам комнаты.

— Почему я так вас хочу? — сказал Льюис.

— Потому что я так хочу вас.

Он овладел мной на ковре, потом снова — на кровати, и я долго еще лежала, ткнувшись ему под мышку.

— Как я люблю быть рядом с вами!

— Как я люблю, когда вы рядом со мной!

Через некоторое время Льюис приподнялся на локте:

— У меня пересохло в горле. А у вас?

— Я охотно выпила бы стаканчик.

Он снял телефонную трубку и заказал две порции виски. Я надела домашнее платье, а он — свой старый белый халат.

— Вы должны выбросить эту гадость, — сказала я. Он плотно завернулся в махровую ткань:

— Ни за что! Дождусь, когда он меня покинет.

Льюис вовсе не был скупым, но терпеть не мог выбрасывать вещи, а главное, свою старую одежду. Нам принесли виски, и мы сели у огонька. На улице начался дождь, дожди шли каждую ночь.

— Мне хорошо! — молвила я.

— Мне тоже, — сказал Льюис. Он обнял меня за плечи: — Анна! Останьтесь со мной.

У меня перехватило дыхание.

— Льюис! Вы знаете, как мне этого хотелось бы! Так хотелось бы! Но я не могу.

— Почему?

— Я уже объясняла вам в прошлом году.

Я залпом выпила свой стакан, и на меня разом обрушились все прежние страхи: испуг в клубе Делиса, в Мериде, в Чичен-Ице и многие другие, которые я поспешила погасить. Именно это я и предчувствовала, однажды он скажет мне: останьтесь, а мне придется ответить нет. Что тогда произойдет? Если бы я потеряла Льюиса в прошлом году, я еще могла бы утешиться, теперь же лишиться его — это все равно, что быть погребенной заживо.

— Вы замужем, — сказал он. — Но вы можете развестись. Мы можем жить вместе неженатыми. — Он наклонился ко мне: — Вы — моя жена, единственная моя жена.

Слезы выступили у меня на глазах.

— Я люблю вас, — сказала я. — Вы знаете, как я вас люблю. Но в моем возрасте нельзя отречься от всей своей жизни: слишком поздно. Мы встретились слишком поздно.

— Для меня нет, — возразил он.

— Вы думаете? — сказала я. — А если я попрошу вас переехать жить в Париж навсегда, вы приедете?

— Я не говорю по-французски, — с живостью возразил Льюис. Я улыбнулась:

— Этому можно научиться. В Париже жизнь не дороже, чем в Чикаго, а перевезти пишущую машинку совсем нетрудно. Так вы приедете?

Лицо Льюиса помрачнело:

— В Париже я не смогу писать.

— Думаю, что нет, — согласилась я. — Вот видите, за границей вы не смогли бы писать и ваша жизнь потеряла бы всякий смысл. Я не пишу, но и для меня определенные вещи имеют такое же значение, как для вас ваши книги.

Помолчав, Льюис спросил:

— И все-таки вы меня любите?

— Да, — ответила я. — И буду любить вас до самой смерти. — Я взяла его за руки. — Льюис, я могу приезжать к вам каждый год. И если мы будем уверены, что станем встречаться каждый год, разлука нам не грозит, а только лишь ожидания. Если любишь достаточно сильно, ожидание может быть счастливым.

— Если вы любите меня так же, как я люблю вас, зачем тратить три четверти нашей жизни на ожидание? — сказал Льюис.

Поколебавшись, я ответила:

— Затем, что любовь — это не все. Вы должны понять меня: для вас любовь тоже не все.

Голос мой дрожал, а взгляд умолял Льюиса: пусть поймет! Пусть оставит мне эту любовь, которая была не всем, но без которой сама я стану ничем.

— Нет, любовь не все, — согласился Льюис.

Он в нерешительности смотрел на меня. Я с жаром продолжала:

— Я люблю вас не меньше из-за того, что дорожу также и другими вещами. Не надо на меня за это сердиться. Не надо любить меня из-за этого меньше.

Льюис коснулся моих волос:

— Думаю, что, если бы любовь была для вас всем, я бы не любил вас так сильно: это были бы уже не вы.

Глаза мои наполнились слезами. Если он принимал меня целиком, с моим прошлым, моей жизнью, со всем, что отделяло меня от него, наше счастье было спасено. Я бросилась в его объятия:

— Льюис! Это было бы так ужасно, если бы вы меня не поняли! Но вы понимаете. Какое счастье!

— Почему вы плачете? — спросил Льюис.

— Я испугалась: если я потеряю вас, то не смогу больше жить. Он смахнул слезу с моей щеки:

— Не плачьте. Мне страшно, когда вы плачете.

— Теперь я плачу, потому что счастлива, — сказала я. — Потому что мы счастливы. Когда мы будем вместе, мы станем запасаться счастьем на весь год. Правда, Льюис?

— Да, моя милая уроженка Галлии, — с нежностью ответил он, целуя мою мокрую щеку. — Странно, иногда вы кажетесь мне весьма разумной женщиной, а иногда — маленькой девочкой.

— Думаю, я глупая женщина, — сказала я. — Но мне это безразлично, если вы любите меня.

— Я люблю вас, глупая милая уроженка Галлии, — отвечал Льюис.

На следующий день в автобусе, который увозил нас в Кесальтенанго, у меня было праздничное настроение; я уже не боялась ни будущего, ни Льюиса, ни слов, я ничего больше не боялась; впервые я осмеливалась вслух строить планы: в будущем году Льюис снимет дом на озере Мичиган, и мы проведем там лето; через два года он приедет в Париж, я покажу ему Францию, Италию... Я сжимала его руку в своей, и он с улыбкой соглашался. Мы пересекали густые леса, шел дождь, такой теплый и такой благоуханный, что я опустила стекло, чтобы чувствовать его на своем лице. Нас провожали взглядом пастухи, застывшие под соломенными накидками: можно было подумать, что они несут на своей спине хижину.