Симона Бовуар - Мандарины

Осмысливая позднее вместе с Сартром свои представления о необходимости жить наполненной жизнью, С. де Бовуар утверждала, что им всегда необходимо было, «чтобы всякая минута чему-то служила, чтобы тело доходило до предела своих возможностей, в том числе и та часть его, какой является мозг» (Beauvoir 1981: 452). В те годы они были верноподданными и законопослушными гражданами «книжного мира» и из дальнего далека взирали на грубую реальность столкновений политических сил.

В предшествовавшие Второй мировой войне десятилетия коммунизм был уже не призраком, бродившим по Европе, а, как заметил французский писатель Клод Руа, рослым, полным жизни детиной, который устрашал и воспламенял мир. Сартр и де Бовуар терпеливо ожидали всемирного пожара и очистительного катаклизма — на меньшее они не были согласны. Им глубоко претил реформизм, и они верили, что общество должно измениться сразу, кардинально и бесповоротно. Их общую позицию в 1936 году, в пору создания Народного фронта, Сартр оценивал так: «В теоретическом плане мы были экстремистами настолько, насколько это возможно» (Ibid.: 540). Практически же революционная фраза существовала для них отдельно от революционного дела, и этих молодых интеллектуалов полностью удовлетворяла игра абстракциями. Они тогда были настолько интегрированы в «книжный мир», что им казалась курьезной мысль о непосредственном участии в политической жизни. «Я верила, что писательский труд должен оставаться аполитичным» (пит. по: SBSJC 1966: 209), — вспоминала об этом времени де Бовуар. Заметим попутно, что в 50-е годы подобная отстраненность казалась ей верхом политической наивности, а в 70-е снова увлекла. Завершая разговор об эволюции взглядов писательницы на перспективы изменения общества, приведем одно из последних ее высказываний на эту тему, относящееся к 1982 году: «Я не хочу <...>, во всяком случае теперь, совершения революции, жестокой и кровавой <...> И речи нет о том, чтобы изменить общественное устройство сверху донизу. Нужно просто немного улучшить во Франции то общество, которое уже существует» (Schwarzer 1984: 126-127).

С самого начала занятий литературой де Бовуар мечтала о создании романа: только такая форма подходила для выражения особого видения действительности, которое сформировалось у нее в результате занятий философией. Преобладание умозрительных конструкций в ее произведениях во многом объясняет и слабые, и сильные стороны дарования писательницы, а потому не случайно в ее первой книге, задуманной как собрание тонких психологических зарисовок [10] Сборник рассказов «Главенство духа» (1939); в переработанном виде был опубликован в 1979 г. под названием «Когда главенствует дух» (см.: Beauvoir 1979). , издатель увидел (к изумлению де Бовуар) не вполне убедительную картину нравов. Когда де Бовуар обсуждала неудачу книги с Сартром, тот посоветовал ей: «Смелее наделяйте своих героинь собственными чертами; вы гораздо интереснее, чем все они вместе взятые». Писательница последовала этому совету при работе над романом «Гостья» («L'Invitée», 1943), за который ее впоследствии выдвинули на две литературные премии: «Ренодо» и Гонкуровскую (хотя ни одну не присудили).

В 1938 году, когда над Европой клубились темные тучи фашизма, грозясь пролиться огненным дождем, а История уже без утайки примеривалась «схватить за горло» принцессу книжного мира, де Бовуар это мало волновало. Симону буквально заворожил крах ее заветной мечты о чете писателей, чьи произведения влияют на общество, в котором они живут; о чете интеллектуалов, идущих рядом по дороге жизни. Оказалось, что Сартр в любой момент может покинуть ее, определив ей место где-нибудь на обочине. Оказалось также, что есть ситуации, когда мы не властны над другим, какие бы усилия для этого ни прилагали. Осознание непрочности уз, связывавших ее с Сартром, повергло де Бовуар в ужас, и в ней навсегда поселился страх потерять самого близкого по духу человека. «Гостья» — свидетельство титанического труда, затраченного де Бовуар на то, чтобы оплакать свою разбитую мечту и заново склеить ее из обломков. Симоне это вполне удалось, но за это пришлось заплатить приятием хрупкости своей мечты и необходимостью до конца дней своих мириться со все новыми трещинами, покрывавшими ее тайное сокровище [11] В 1982 г. Натали Саррот заметила, что де Бовуар легко научилась терпеть молодых недалеких женщин в окружении Сартра, однако «полагала, что в его жизни должна быть только одна умная женщина — она сама» (цит. по: Bair 1990: 364). , и до последнего вздоха терпеливо скрывать их от посторонних глаз. С начала 1944 года она начала понемногу отдаляться от Сартра, между ними больше не существовало никакой иной близости, кроме близости интеллектуальной, и он все чаще тяготился ее обществом. А она... она упорно, до последних дней жизни, употребляла местоимение «мы» всякий раз, когда определяла свою позицию, подчеркивая тем самым неизменную солидарность с Сартром. «Мы всегда пытались помочь друг другу выпутаться из затруднительных положений, поскольку опасались, как бы взаимные претензии не привели нас к разрыву» (Beauvoir 1960: 579), — настаивала она в своих воспоминаниях. В действительности так вела себя только де Бовуар, а Сартр не слишком заботился о том, чтобы подобрать для своих поступков щадящие достоинство де Бовуар объяснения.

Симона де Бовуар начала работать над «Гостьей» в октябре 1938 года, а закончила роман летом 1941-го. За это время произошли события огромной важности: Европа вступила в войну. Однако эти события не нашли отражения в книге, написанной для того, чтобы выразить прошлое, с которым де Бовуар «только что покончила», как не нашли в ней отражения ни «странная война», ни оккупация Франции. Зато в этом произведении присутствуют идеи, сформировавшиеся у нее еще до войны, хотя от многих из них к середине 1941 года она уже успела отказаться. Вот почему разговор об этой книге уместно отнести к периоду жизни писательницы, предшествовавшему началу войны. «Я с упоением воплощала в жизнь свои мечты шизофренички, — писала она, вспоминая эти годы. — Мир существовал как сцепление мириадов извилин (и распутывание их всегда было приключением), а совсем не как место приложения сил, способных мне противостоять» (Ibid.: 154). Ей понадобилось пережить войну и оккупацию, чтобы понемногу отказаться от «квазисолипсизма и иллюзорной независимости», чтобы почувствовать свою связь с другими людьми и оборотную сторону этой связи — ответственность. «То, что Сартр называл прежде моей "шизофренией", распалось под ударами разоблачений, осуществленных реальностью. Я наконец признала, что моя жизнь была не историей, которую я сама себе рассказывала, а компромиссом между миром и мною» (Ibid.: 498).