Симона Бовуар - Мандарины

К Надин вернулось хорошее настроение; с улыбкой глядя в испанское небо, она объедалась фруктами и конфетами в баскских деревнях и кастильских захолустьях. Еще одну ночь они провели в пыли вагонных полок; утром они ехали вдоль бледно-голубой речушки, извивавшейся среди олив и превратившейся затем в реку, а потом в озеро. Поезд остановился: Лиссабон.

— Сколько такси!

Вереница такси выстроилась во дворе вокзала; сдав чемоданы в камеру хранения, Анри сказал одному шоферу: «Прокатите нас». Надин сжимала его руку, вскрикивая от ужаса, пока они ехали с казавшейся головокружительной скоростью по круто спускавшимся улочкам, где громыхали трамваи: они отвыкли ездить в автомобиле. Анри смеялся, тоже сжимая руку Надин; он вертел головой то вправо, то влево, не веря себе от радости: встреча с прошлым состоялась. Южный город, обжигающий и несущий прохладу, с обещанием моря на горизонте и соленого ветра, разбивающегося о вздыбленные мысы: Анри узнавал его. Хотя поражал он его больше, чем когда-то Марсель, Афины, Неаполь или Барселона, потому что сегодня любое новшество казалось чуть ли не чудом; она была прекрасна, эта столица с мудрым сердцем, беспорядочно разбросанными холмами, с ее прохладными домами нежных расцветок и большими белыми кораблями.

— Высадите нас где-нибудь в центре, — попросил Анри.

Такси остановилось на просторной площади, окруженной кинотеатрами и кафе; на террасах сидели мужчины в темных костюмах, но без женщин; женщины толкались на торговой улице, спускавшейся к эстуарию; {33} 33 Эстуарий — однорукавное воронкообразное устье реки, расширяющееся в сторону моря. и сразу же Анри с Надин остановились как вкопанные.

— Ты только посмотри!

Кожа, настоящая толстая и мягкая кожа, запах которой угадывался; чемоданы из свиной кожи, перчатки из кожи пекари, рыжие кисеты для табака, а главное, башмаки на каучуковых подошвах, башмаки, в которых шагали бесшумно, не боясь промочить ноги. Настоящий шелк, настоящая шерсть, фланелевые костюмы, поплиновые рубашки. Анри вдруг осознал, что выглядит довольно убого в своем штапельном костюме и потрескавшихся ботинках с задравшимися носами; а среди женщин в мехах, шелковых чулках и изящных туфлях-лодочках Надин походила на нищенку.

— Завтра займемся покупками, — сказал он, — купим кучу всяких вещей!

— Не верится, что все это настоящее. Как ты думаешь, что сказали бы при виде этого наши из Парижа?

— Точно то же, что мы, — со смехом ответил Анри.

Они остановились перед кондитерской, на этот раз не вожделение, а скандал заворожил взгляд Надин; Анри тоже на мгновение застыл, пораженный, он подтолкнул Надин плечом:

— Войдем.

Кроме старика с маленьким мальчиком за столиками сидели только женщины, женщины с маслянистыми волосами, обремененные мехами, драгоценностями и целлюлитом, которые с благоговением отдавали ежедневную дань своей страсти к гурманству. Две девочки с черными косичками, голубой лентой через плечо и множеством медальонов на шее смаковали со сдержанным видом густой шоколад, увенчанный огромной шапкой взбитых сливок.

— Хочешь? — спросил Анри.

Надин молча кивнула головой; когда официантка поставила перед ней чашку и Надин поднесла ее к губам, лицо ее вдруг стало белым.

— Не могу, — вымолвила она и добавила извиняющимся тоном: — Мой желудок отвык от этого.

Однако причиной ее недомогания был не желудок, просто она подумала о чем-то или о ком-то. Анри не стал задавать ей вопросов.

Номер в гостинице был обтянут нарядным кретоном; в ванной комнате их ждали горячая вода, настоящее мыло, махровые халаты. Надин снова повеселела. Она пожелала растереть Анри перчаткой из конского волоса, и когда его тело с головы до ног стало горячим и красным, опрокинула его со смехом на кровать. Она отдавалась любви с такой радостью, что, казалось, получает от этого удовольствие. На следующее утро глаза ее блестели, когда своей шершавой рукой она трогала роскошную шерсть, шелка.

— А в Париже тоже были такие прекрасные магазины?

— И даже намного прекраснее. Ты не помнишь?

— Я не ходила в роскошные магазины, я была слишком маленькая. — Она с надеждой взглянула на Анри: — Ты думаешь, когда-нибудь это вернется?

— Когда-нибудь, возможно.

— Но почему они здесь такие богатые? Я думала, это бедная страна.

— Это действительно бедная страна, где есть очень богатые люди.

Они купили для себя и для тех, кто остался в Париже, ткани, чулки, белье, туфли, свитера. Обедали они в подвале, увешанном красочными афишами, на которых тореро на лошадях бросали вызов разъяренным быкам. «Мясо или рыба — у них все-таки есть ограничения!» — со смехом заметила Надин. Они съели по бифштексу пепельного цвета. Затем, надев вызывающе-желтые башмаки на шикарных подошвах, стали взбираться вверх по вымощенным круглыми камнями улицам, ведущим к густонаселенным кварталам; на одном из перекрестков босоногие ребятишки без улыбки смотрели невыразительное кукольное представление; мостовая становилась все уже, дома были облупленные, и лицо Надин омрачилось.

— До чего отвратительная улица, и много таких?

— Я думаю, да.

— Похоже, тебя это не возмущает?

У него не было настроения возмущаться. По правде говоря, он с большим удовольствием вновь смотрел на цветное белье, которое сушилось у залитых солнцем окон над темной дырой. Они молча миновали клоаку, и Надин остановилась посреди лестницы с засаленными каменными ступеньками.

— До чего отвратительно! — повторила она. — Пошли отсюда.

— О! Пройдем еще немного, — сказал Анри.

В Марселе, Неаполе, Пирее и Барио-Сино он часами бродил по таким вот вопиющим о бедности улицам; разумеется, тогда, как и сегодня, он хотел, чтобы со всей этой нищетой было покончено; однако желание его оставалось абстрактным, никогда ему никуда не хотелось бежать: этот резкий человеческий запах дурманил его. Сверху донизу холма — все та же оживленная сутолока, то же голубое небо пылало поверх крыш; Анри казалось, что с минуты на минуту он вновь обретет во всей ее полноте былую радость; именно за ней он гонялся от улицы к улице, но не находил ее. Женщины, сидевшие на корточках у дверей, жарили сардины на кусках древесного угля; запах несвежей рыбы заглушал запах горячего масла; ноги их были босы, здесь все ходили босиком. В открытых подвалах, выходивших на улицу, — ни одной кровати, никакой мебели, никаких картинок: убогие лежаки, покрытые струпьями ребятишки да кое-где коза; снаружи — ни одного веселого голоса или улыбки, потухшие взгляды. Быть может, нищета здесь более отчаянная, чем в других городах? Или же вместо того, чтобы очерстветь, со временем становишься более чувствительным к несчастью? Голубизна неба казалась жестокой над нездоровой тьмой, и Анри передалась безмолвная подавленность Надин. Им встретилась бежавшая с растерянным видом женщина в лохмотьях с ребенком, прилепившимся к ее обнаженной груди, и Анри вдруг сказал: