Фрэнк О'Коннор - Единственное дитя

Все это чудесное лето молодые люди, скрывавшиеся годами, разъезжали на реквизированных автомобилях, пили, танцевали, размахивали ружьями и винтовками.

По вечерам местные отряды волонтеров, сильно пополнившиеся за счет осмотрительных юношей, пришедших теперь к мысли, что, в конце концов, все это может оказаться для них и выгодным, открыто проводили боевые учения, осваивая винтовку и пулемет.

А затем, в разгар зимы, был подписан мирный договор с Англией, предоставлявший нам все, чего мы добивались веками, кроме независимого республиканского правительства и контроля над лойялистской провинцией Ольстер. Отказ по этим двум пунктам означал гражданскую войпу, которой в свете того, что мы знаем сейчас, можно было бы, если бы хватило здравого смысла, избежать, ибо она была перенесением в четвертое измерение импровизации, которая началась после разгрома восстания 1916 года. Националистское движение раскололось, появились две партии: партия фристейтеров, принявшая договор с Англией, и партия республиканцев, выступавшая против него с оружием в руках. "..." Я встал на сторону республиканцев, потому что Коркери был за них. "..." Я все еще видел жизнь сквозь дымку литературы - единственный взгляд, доступный мне, - хотя страсть к поэзии заменялась страстью к роману девятнадцатого века, и гулящая девица с соседней улицы воспринималась мною уже не как "еще одно несчастное создание", но как мадам Бовари или Настасья Филипповпа, а Западная улица - место вечернего променада клерков и продавщиц - как Невский проспект.

При таких обстоятельствах было только естественно, что Хендрика и меня назначили кем-то вроде цензоров в местную газету, где за неимением настоящей информации печатались плохие патриотические стихи наших принципалов, обожавших писать о бедах милой старой Ирландии. Как мы торжествовали, когда однажды вечером в редакцию зашел О'Файолайн и передал нам свои превосходные стихи: казалось, вот и начали приходить люди - те, что надо! И было только естественно, что именно меня, поскольку мне были лично известны "Севастопольские рассказы" Толстого, выбрали на роль военного корреспондента. "..."

Вечером следующего дня я оказался недалеко от Килмаллока, в Эшил Тауерс - псевдоготическом замке, занятом под генеральный штаб фронта. "..." По имеющимся сведениям противник как раз собирался его штурмовать, и собравшиеся в библиотеке офицеры усердно разглядывали карту, решая, какие мосты следует взорвать, чтобы воспрепятствовать вражеским продвижениям, В длинной готической зале находилось пятьдесятшестьдесят человек с ружьями через плечо, сидящих при свете свечей по обе стороны длинных, сколоченных наспех столов. Казалось, зал чуть подрагивает в мерцании свеч; украшенные рогами оленьи головы взирали со стен в полутьме, словно не веря своим глазам. Внезапно какой-то молодой человек с ружьем в руке вскочил на стол и затянул один из вариантов - самый романтический - старинной разбойничьей песни о Шопе О'Двайере из долины. "..."

Назавтра рано утром поступили сведения об усиленном передвижении противника вдоль пашей линии фронта, и меня усадили в шарабан и послали за подкреплением в Крум. Последнее особенно меня взволновало.

Я знал, что Крум - древняя крепость О'Донованов, откуда нас выбил в конце двенадцатого века Доннел О'Брайен. На небе пылало красное зарево, пока я ходил по маленькому городку из дома в дом, стуча в двери прикладом карабина, которым, желая доставить мне удовольствие, кто-то меня снабдил. Только я вернулся, как меня направили с донесениями в штаб дивизии к дивизионному генералу Лайэму Дизи. Помню, он не оправдал моих ожиданий: не обратив внимания на депеши, генерал сказал, что у меня усталый вид, и предложил поспать в его комнате. Это был добрейший человек из всех, кого я встретил за свою короткую военную карьеру, и сам уложил меня спать большего не мог бы желать ни один юный Керубино, но я был недоволен. Мне не давало покоя, что генерал отнесся к донесениям недостаточно серьезно, и, провалявшись без сна час-другой, я, покинув казарму, пошел его разыскивать. "..."

Я встретил Дизи на возвратном пути после мессы. "..."

Он дал мне депеши для Килмаллока и строго наказал отметиться у дежурного офицера в Шарлевилле и убедиться, что на моем пути к фронту пет вражеских разъездов. "..."

В Шарлевилле я отметился у местного коменданта.

Оп еще не вставал с постели, тем не менее заверил меня, что на много миль вокруг нет ни единого вражеского солдата. Он забыл одну подробность: дело происходило в воскресенье, а по воскресеньям все ирландцы без исключения слушают мессу, и поэтому в момент нашей с ним беседы весь девятимильный фронт вместе с разъездами, пулеметами, постами, укреплениями попросту рассосался, и между мною и нашим противником не лежало даже бревна. Само по себе это, возможно, было но так уж и плохо, потому что можно было в равной мере предположить, что и вражеские пикеты также испарились. Однако значительное число солдат противника на этом участке фронта было из окрестностей Шарлевилля, а на второе место после мессы ирландец ставит дом и родную мать, и каждый, кто мало-мальски знает Ирландию, сообразил бы, что в такое прекрасное летнее утро через наш фронт в десятках мест просочатся вражеские солдаты, которые, соскучившись по дому, устремятся туда по одиночке и группами, сгорая от желания обнять мамочку и узнать, не отелилась ли корова.

За минуту перед тем, как я попал в беду, я наблюдал, как из придорожной церквушки потянулся после мессы народ. Люди с любопытством поглядывали на автомобиль, и я еще подумал - какая мирная картина:

ровные зеленеющие поля, высокие, залитые солнцем изгороди и люди в воскресном платье, идущие с мессы.

И вдруг из-за изгородей появилось несколько парней, наполовину одетых в форму; наставив на нас винтовки, они стали делать нам какие-то знаки. Я нисколько не беспокоился; я знал - кругом свои, но шофер прошипел:

"Ешьте бумаги", явно имея в виду донесения, и я понял, что, вероятно, дал маху. Он, должно быть, видел подобную сцену в кино, потому что даже лошадь вряд ли осилила бы донесения Дизи за ту минуту или две, какие мне оставались, поэтому я не стал есть пакет, а разорвал его на мелкие клочки и разбросал по полю.

Сильным ветром их разнесло в разные стороны - попробуй собери! Потом мы наткнулись на дорожный патруль - офицер и шестеро солдат - и нас задержали.

Карабин я оставил в Эшил Тауерс, и при мне ничего не было, кроме фотоаппарата и "Идиота" Достоевского.

Фотоаппарат забрали, а книгу вернули. Офицер оказался тупым, грубым, въедливым малым, и я пришел в жуткое состояние: до меня только что дошло, что в первый же день участия в боевых действиях я по собственной оплошности попал в плен и что блестящая карьера военного корреспондента закрылась для меня навсегда; на нашем фронте, возможно, еще долгие годы будут наступать и отступать, произойдут великие сражения, подобные тем, что разыгрывались в первую мировую войну, но не я, а кто-то другой будет их летописцем - их Львом Толстым. Тут офицер сказал мне что-то обидное, и я назвал его вместе с солдатами сворой предателей.