Джон Чивер - Ангел на мосту

Инфекционная желтуха! — бодро крикнул он.

Женщина заботливо осмотрела себя в зеркало и засеменила к дверям.

— Войдите, пожалуйста, — сказала она чуть слышно, замирающим девичьим голоском. В ее внешности, впрочем, девичьего было довольно мало. Волосы были крашеные, пора цветения кончилась — по всем признакам ей было сильно за тридцать. Но при этом она сохранила, как это бывает у некоторых женщин, ужимки и манеры хорошенькой восьмилетней девочки.

— Только что звонила ваша жена, — сказала она, по-детски отчеканивая каждое слово. — Боюсь, что у меня сейчас нет денег, то есть нет при себе… Но если вы подождете минуточку, я просто выпишу чек… если только найду свою чековую книжку! Что же вы не пройдете в гостиную? Здесь как-никак уютнее.

Было видно, что камин затопили только что, перед самым его приходом. На столе стояли стаканчики и бутылки. С отзывчивостью бездомного бродяги Чарли всем своим существом потянулся к уюту. «Интересно, где мистер Флэннаган! — подумал он. — Может, задержался в городе и сейчас едет домой вечерним поездом? А может, он уже дома и переодевается где-нибудь наверху? Или принимает душ?» Миссис Флэннаган отошла в другой конец комнаты, где стоял письменный стол, и стала торопливо перебирать лежащие на нем навалом бумаги, то тихо ахая, то вздыхая, как девочка.

— Мне, право, так неловко, что я вас задерживаю, — сказала она, может быть, вы что-нибудь выпьете пока? Там на столе все есть.

— Каким поездом приезжает мистер Флэннаган?

— Мистер Флэннаган в отъезде, — сказала она. И тихо прибавила: — Вот уже шесть недель, как он уехал…

— Ну что ж, — сказал Чарли. — Я бы немного выпил, но только вы должны составить мне компанию!

— Если не очень крепкое…

— Сядьте, пожалуйста, — сказал Чарли. — Сперва спокойно выпьем, а потом вы поищете вашу чековую книжку. Когда что-нибудь ищешь, главное — не волноваться.

Слово за слово, они выпили по шесть стаканчиков каждый. Миссис Флэннаган откровенно и простодушно рассказала о себе и о своих делах. Мистер Флэннаган колесит по свету, торгуя пластмассовыми зубоврачебными инструментами. Она же путешествовать не любит. В самолетах у нее кружилась голова; нынешним летом, когда ей в Токио подали на завтрак сырую рыбу, она взяла и уехала домой. Прежде они с мужем жили в Нью-Йорке, где у нее было много знакомых, но мистер Флэннаган решил, что в случае войны в пригороде будет безопаснее. А по ней — лучше жить, подвергая свою жизнь опасности, нежели погибать от тоски и одиночества. Детей у них нет, и ей ни с кем здесь не удалось подружиться.

— А я вас давно заприметила, — сказала она с игривой ужимкой и потрепала его по колену. — Я видела, как вы прогуливали ваших собак в воскресенье, и потом я еще видела, как вы проезжали мимо моего дома в машине…

Образ женщины, тоскующей у окна, показался Чарли бесконечно трогательным. Но что трогало его еще больше — это полное, дебелое тело миссис Флэннаган. Ах, он прекрасно знал — это всего лишь отложения жира, не несущего никакой творческой, производительной функции в организме, всего лишь подушка для скелета! И все же, сознавая это более чем скромное место, отведенное полноте в системе мирозданья, Чарли Пастерн, человек солидного возраста, был готов чуть ли не душу отдать за нее — за женскую полноту и мягкость. Намеки миссис Флэннаган на непосильное бремя одиночества делались все более и более прозрачными, и Чарли даже несколько растерялся поначалу. Впрочем, после шестого стаканчика, обняв ее за талию, он предложил подняться наверх и поискать чековую книжку вместе.

— Это — первый раз в жизни! — сказала она впоследствии, когда он приводил себя в порядок, перед тем как отправиться домой. Голос ее дрожал и казался ему прелестным. Он не сомневался в искренности ее слов, несмотря на то, что эти самые слова ему доводилось слышать не раз.

«Это — первый раз в жизни», — говорят они все, продевая свои белые руки в рукава платья.

«Это — первый раз в жизни», — говорят они, ожидая лифта в коридоре гостиницы.

«Это — первый раз в жизни», — говорят они, натягивая на ноги чулочки.

В каютах океанских пароходов, в железнодорожных купе, в летних гостиницах с видом на горные вершины — всюду и везде звучат одни и те же слова: «Это — первый раз в жизни».

— Где ты был? — скорбно спросила миссис Пастерн. — Уже двенадцатый час.

— Флэннаганы угостили меня виски.

— Она мне сказала, что он в Германии.

— Он неожиданно вернулся.

Поужинав на кухне, Чарли пошел слушать последние известия по телевизору.

— Бомбу им! — закричал он. — Маленькую атомную бомбочку! Пусть знают, кто командует парадом!

Потом он лег в постель, но долго не мог уснуть. Он стал думать о детях, о сыне и дочери, которые были далеко, в колледже. Он любил их. Это было единственное значение глагола «любить», какое он знал. Затем он загнал мяч в девять воображаемых лунок, тщательно, до малейших деталей рассчитав все — и неровности поля, и размеры клюшки, и силу удара, и характер противника, и даже погоду. Но деловые заботы его не отпускали, и от них меркла и расплывалась яркая зелень гольфового поля. Весь капитал мистера Пастерна был вложен в различные предприятия: часть — в постройку отеля в Нассау, часть — в керамический завод в Огайо, часть — в новое химическое средство для мытья окон. И всюду его преследовала неудача! Заботы выгнали его из постели, он закурил сигарету и подошел к окну. При свете звезд виднелись ветви деревьев, уже лишенные листвы. Этим летом он пытался поправить свои дела, играя на бегах, и сейчас при виде этих голых сучьев он подумал, что, вероятно, его билетики на «дубли» все еще валяются, как опавшие листья, где-нибудь в сточных канавах Бельмонта и Саратоги. Клен и ясень, бук и вяз — на третий номер в четвертом заезде — выдача сто; шестой номер в третьем заезде — пятьдесят, и сто на втором номере в восьмом заезде… Верно, дети, по дороге домой из школы, шпыняют эти его опавшие листья ногами. Снова забравшись в постель, он бесстыдно, весь, отдался мыслям о миссис Флэннаган, о том, где и как они встретятся в следующий раз. В этой жизни, рассуждал он сам с собой, так редко удается набрести на средство, дарующее забвение. И неужели отказываться от него только потому, что средство это не слишком изысканного свойства?

Новая победа всякий раз влияла на Чарли чудодейственным образом. Он весь преображался, становился щедрым, сердечным, бесконечно добродушным, спокойным, другом кошек, собак и случайных прохожих, общительным и полным сочувствия к чужим печалям. Правда, он знал, что дома, олицетворяя собой живой укор, его ждет миссис Пастерн — ну да ведь он четверть века служил ей верой и правдой, а сейчас, если бы он и вздумал нежно ее погладить, она бы скорее всего охнула и сказала: «Не трогай меня, у меня тут как раз синяк, я ушиблась, когда работала в саду». А в те вечера, которые они проводили вместе, она, как нарочно, поворачивалась к нему всеми своими остриями: она ведь никогда не прекращала свою работу по оттачиванию и шлифовке чувства собственного достоинства!