Рамон Меса - Мой дядя - чиновник

Бывший лодочник, до глубины души признательный графу, считал своим долгом сообщать дону Ковео о всех пересудах на его счёт, становившихся ему, Доминго, известными. С завидной непосредственностью он пересказывал графу слово в слово как похвалы, так и нарекания. Лодочник, натура совершенно или почти беззлобная, полагал, что все хулы, возводимые на графа, были попросту досужими выдумками или же проявлением чёрной зависти. Он нередко приходил в бешенство и до хрипоты спорил, защищая графа, после чего, не теряя ни секунды, мчался к своему покровителю и необычайно подробно, с горячностью, граничившей с неистовством, передавал ему весь спор. Другой на месте Доминго давно заработал бы от дона Ковео пару затрещин, но граф не мог сомневаться в искренности простодушного лодочника: достаточно было взглянуть на его опалённое солнцем, бесхитростное, открытое, преданное лицо, чтобы любое подозрение тут же рассеялось.

Бывало, однако, и так, что, если много дней подряд до ушей Доминго не доходило слухов, которые он считал наглой ложью, он сам придумывал сплетню и немедленно отправлялся с ней к своему покровителю. Делалось это отчасти для того, чтобы не нарушать установившийся обычай, отчасти для того, чтобы сеньор граф не вообразил, будто Доминго охладел в своей признательности, следствием чего могло бы явиться оскудение графских милостей. И странное дело! Именно такие выдумки побуждали уважаемого начальника особенно горько сетовать на происки врагов.

— Мошенники, бездельники!.. Ну. погодите!.. — яростно угрожал он.

О Гонсалесе, хозяине захудалой гостиницы, вернее, постоялого двора, где столь долго находили себе приют дои Висенте Куэвас и его племянник, следует сказать, что и он в один прекрасный день явился к сеньору графу, напомнил о его давнишних обещаниях и оказанных ему некогда услугах и выхлопотал себе вполне приличную должность, — правда, не без труда и после неоднократных протестов бывшего постояльца против столь безоговорочных требований.

Поскольку графу заблагорассудилось окрестить Доминго Сторожевым Псом, то и второго своего старого знакомца он не называл по имени, а величал «Львом». Гонсалес и вправду был сущий лев: хозяйничая в «Льве Нации», он привык, подобно деспотичному царьку, командовать слугами, а заодно и постояльцами. Он не был похож на покорного, терпеливого, смиренного Доминго: в его присутствии никто не отваживался хотя бы единым словом порочить доброе имя графа, так как Лев в тот же миг засучивал рукава рубашки, сжимал кулаки и становился в позицию, готовый собственной грудью защищать репутацию своего благодетеля.

Под защитой Сторожевого Пса Доминго, Льва с постоялого двора и хитрого лиса Матео, как иногда в шутку называл своего учителя сеньор граф, последний избавил себя от страха перед своими коварными врагами, которые, как ему казалось, не дремлют и лишь ждут удобного случая, чтобы завладеть плодами его сомнительных деяний.

Затевая какое-либо рискованное или же очень важное предприятие, граф неизменно вспоминал об этой троице. Двумя своими приближёнными он распоряжался без всяких затруднений, и лишь дон Матео составлял исключение: он был как бы руками сеньора Ковео, причём руками, не всегда послушными воле хозяина. Доминго же и Гонсалес были слепыми орудиями графских прихотей: он умел приводить их к повиновению различными уловками и громкими фразами, разжигавшими и без того восторженные патриотические чувства этих людей.

В описываемое нами время граф, как уже известно читателю, собирался сделать исключительно важный в житейском смысле шаг; естественно, что он не мог обойтись без умелой и мощной поддержки своих верных слуг.

Так оно в тот день и случилось: едва граф вошёл к себе в кабинет и распорядился никого не впускать, дабы ему не мешали, он тотчас же позвал дона Матео и взволнованно, торжественным голосом объявил:

— Вам уже известно, дон Матео, что я собираюсь предпринять шаг, вполне естественный и в высшей степени нравственный. Мысль о том, что у моего очага не сидит ангел, способный озарить его улыбкой и радостями счастливой любви, что я вынужден жить в одиночестве и без друга, стала для меня совершенно невыносимой и вот уже много дней вызывает во мне уныние и тоску. Сознавать, что в смертный час нежные, как лепестки розы, пальцы не закроют тебе веки, что слеза любви не упадёт на твою могилу, — это ужасно, это нестерпимо, дон Матео!

Бывший учитель был растроган речами своего ученика.

— Да, дорогой дон Матео! Я читаю ваши мысли, я знаю, что вы одобряете моё решение жениться. Вы сами во многом явились причиной этому, указав на прекрасного ангела, который призван скрасить моё существование, изобилующее удовольствиями и потому уже начавшее докучать мне.

Граф преображался на глазах — не столько из-за желания убедить дона Матео, сколько благодаря различным позам, которые он принимал, стремясь подчеркнуть свои ораторские способности: наслушавшись, как другие превозносят его таланты, он почитал себя настоящим златоустом.

Граф молчал довольно долго, ожидая ответа дона Матео, но тот оставался нем и неподвижен, словно изваяние, и, засунув руки в карманы, упрямо глядел себе под ноги.

— Дон Матео! — воскликнул наконец граф, теряя терпение. — Вам отлично известно, что я человек дела и уж если что-либо начал, то довожу до конца. Готовы ли вы мне помочь?

— О, всегда и во всём, дорогой ученик! Приказывай!

— Браво, дон Матео! — обрадовался граф, сердечно пожимая руку своему бывшему учителю. — Так вот, на первый случай мне нужно знать, где живёт девушка, которую вчера вечером мы видели в сквере.

Дон Матео назвал адрес. Граф записал его и объявил:

— Этого достаточно.

Затем он поблагодарил своего секретаря, и тот ушёл.

Дон Ковео кликнул привратника и распорядился разыскать Доминго. Он не замедлил явиться. За ушами у него было заложено по перу.

Ношение перьев за ушами было давнишней и неизменной слабостью отставного лодочника. Делал он это из мальчишеского тщеславия: пристроив перья подобным образом, Доминго показывал всем и каждому, что он — обладатель должности, занимая которую приходится много писать. Однако самое любопытное заключалось в том, что Доминго никогда ничего не писал: стоило ему нацарапать дюжину строк, как рука у него начинала ныть от боли.

— Пресвятая Мария! — восклицал он в таких случаях и прекращал писание. — Вёслами куда легче ворочать! Ну и тяжелы же эти пёрышки!

И он с досадой швырял перья на пол.

Когда Доминго вошёл в кабинет, граф вручил ему адрес, полученный от дона Матео, и приказал: