Джон Пассос - 1919

которые слушали дивный голос читавшего вслух Копи и читали чудесно переплетенные книжки и глубоко вдыхали (дыши глубже раз два три четыре) аромат восковых лилий и искусственных пармских фиалок под эфирной маской и завтракали в библиотеке где бюст был Октавия (*2)

мы теперь лежим мертвые в телеграфной конторе

На громыхающей деревянной скамейке в поезде ползущем в ночь поскорей бы с нижней палубы наверх вдохнуть чуточку Атлантики на ныряющем пароходе (я подружился с овальнолицей швейцаркой и ее мужем) глаза у нее были слегка навыкате и она грубовато говорила Zut alors [прекрати (франц.)] и роняла нам улыбку-рыбку морскому льву согревавшую наш мрак когда чиновник иммиграционного ведомства пришел за ее паспортом он не смог отправить ее на Эллис-Айленд la grippe espaguole [испанка (франц.)] она была мертва

мыть окна

штрафной батальон

скрести зажигательные свечи карманным ножом

уклоняющийся от воинской повинности

розы Американская Красавица растерты в пыль в постели шлюхи (туманная ночь пылала прокламациями Лиги прав человека) миндальный запах рвущихся снарядов посылающих певучие eclats [осколки (франц.)] в сладковатую тошнотную вздутость гниющих трупов

завтра надеялся я первый день первого месяца первого года

ШАЛУН

Джек Рид был сыном шерифа Соединенных Штатов, видного гражданина города Портленда, в Орегоне.

Он был даровитый мальчик,

и поэтому родители отправили его в школу на Восток

и в Гарвард.

Гарвард культивировал открытое "а" и знакомства, которые могут принести пользу в будущем, и хорошую английскую прозу... Кого Гарвард не исправит, тот уже не исправится,

и все Лоуэллы говорят только с Кэботами (*3), а Кэботы только...

и Оксфордское издание классиков.

Рид был даровитым юношей, он не был ни социалистом, ни евреем, ни из Роксбери родом; он был силен, жаден, имел аппетит ко всему: мужчина должен любить многое в жизни.

Рид был мужчиной; он любил мужчин, он любил женщин, он любил есть и писать, и туманные ночи и выпивку, и туманные ночи, и плавание, и футбол, и рифмованные стихи, и кричать "ура", произносить тосты, основывать клубы (не очень шикарные клубы, кровь в его жилах была недостаточно жидка для очень шикарных клубов)

и голос Копи, читающего "Человека, который хотел быть королем", умирающую осень, "Погребение в урне", хорошую английскую прозу, фонари, вспыхивающие в университетском общежитии под вязами в сумерки,

невнятные голоса в аудиториях,

умирающую осень, вязы, Дискобола, кирпичи древних зданий, и мемориальную арку, и уборщиц, и деканов, и доцентов, тонкими голосами подхватывающих припев,

припев; ржавая машина скрипела, деканы тряслись под своими академическими шапочками, зубчатое колесо довертелось до Выпускного Акта, и Рид вышел в мир:

Вашингтон-сквер!

"Приличия" оказались ругательством;

Вийон искал пристанища на ночь в итальянских казарменных домах на Салливэн-стрит,

научные исследования установили, что Р.Л.С. (*4) был отчаянным кутилой и бабником,

а что касается елизаветинцев,

ну их ко всем чертям.

Сядь на пароход для скота и погляди на мир, поищи приключений, чтобы было о чем рассказать по вечерам; мужчина должен любить... учащенный пульс ощущение что сегодня туманными вечерами шаги такса, глаза женщин... многое в жизни.

Европа, приправленная хреном, глотай Париж, как устрицу;

но тут есть еще кое-что, помимо оксфордского издания английских классиков. Линк Стеффенс (*5) говорил о кооперативной республике;

революция в голосе мелодичном как голос Копи, Диоген Стеффенс с Марксом вместо фонаря ходил но западу и искал человека, Сократ Стеффенс не переставал спрашивать: почему бы не революция?

Джек Рид хотел жить в бочке и писать стихи;

но он продолжал встречаться с бродягами, рабочими, дюжими ребятами, которых он любил, обездоленных, безработных, почему бы не революция?

Он не мог заниматься своим делом, когда в мире столько обездоленных;

не он ли выучил в школе наизусть Декларацию независимости? Рид был уроженцем Запада, и что он говорил, то он и думал; когда он говорил у стойки Гарвардского клуба с однокурсниками, он думал то, что говорил, от пяток до волнистых, растрепанных волос (кровь в его жилах была недостаточно жидка для Гарвардского клуба и Голландского клуба и респектабельной нью-йоркской богемы).

Жизнь, свобода и стремление к счастью (*6);

ими даже не пахло на шелкопрядильнях, когда

в 1913-м

он поехал в Паттерсон, чтобы писать о стачке, о демонстрациях текстильщиков, избитых фараонами, о забастовщиках, брошенных в тюрьму; он и оглянуться не успел, как сам стал забастовщиком, демонстрантом, избитым фараонами, брошенным в тюрьму;

он не позволил редактору взять его на поруки, он хотел кое-чему научиться у забастовщиков в тюрьме.

Он научился кое-чему, он воспроизвел паттерсонскую стачку в парке Медисон-сквер. Он научился верить в новое общество, где не будет обездоленных,

почему бы не революция?

Журнал "Метрополитен" отправил его в Мексику

писать о Панчо Вилье.

Панчо Вилья научил его писать, и скелетообразные горы, и высокие органные трубы кактусов, и блиндированные поезда, и оркестры, играющие на маленьких площадях перед смуглыми девушками в синих шарфах,

и пропитанная кровью пыль, и свист пуль

в чудовищной ночи, в пустыне, и коричневые тихие пеоны, умирающие, голодающие, убивающие за свободу,

за землю, за воду, за школы.

Мексика научила его писать.

Рид был уроженцем Запада и говорил то, что думал.

Война была шквалом, задувшим все Диогеновы фонари;

"человеки" начали собираться, требовать пулеметы. Джек Рид был последним из великого племени военных корреспондентов, обставлявших цензуру и рисковавших своей шкурой ради хорошей корреспонденции.

Джек Рид был лучшим американским писателем своего времени, если бы кто-нибудь по-настоящему захотел узнать, что такое война, он все мог бы узнать из статей Рида

о германском фронте,

о сербском отступлении,

о Салониках (*7);

в тылу колеблющейся царской державы,

обманув охранку,

в Холмской тюрьме.

Контрразведчики не разрешали ему въезд во Францию, потому что, по их словам, однажды ночью, дурачась в немецких окопах с артиллеристами-бошами, он выстрелил из тевтонского орудия, направленного в сердце Франции... шалость, но, в конце концов, разве важно, кто стреляет из орудий и куда направлены их дула? Рид был с ребятами, которых крошили в куски,

с немцами, французами, русскими, болгарами, семью маленькими портняжками в Салоникском гетто,

а в 1917-м

он был с солдатами и крестьянами

в Петрограде в октябре;

Смольный,

Десять дней, которые потрясли мир.

Это тебе не Вилья, не живописная Мексика, не Гарвардские клубные шалости, не планы создания греческого театра, не рифмоплетство, не захватывающие рассказики военного корреспондента былых времен,