Джон Пассос - 1919

- Америка, - сказал он с легким поклоном, - владеет еще более великим сокровищем, но оно скрыто в ваших сердцах.

Цилиндр мистера Вильсона возвышался очень прямо и неподвижно на фоне изъеденных временем колонн и бесконечных рядов тесаного камня.

- Да, - ответил мистер Вильсон, - более всего американцы гордятся тем, что им удалось на деле проявить ту необъятную любовь к человечеству, которая заложена в их сердцах.

Пока президент говорил, Дик сумел разглядеть его лицо из-за петушиных перьев каких-то итальянских генералов. Это было серое, каменное, холодное лицо, все в глубоких бороздах, как эти рифленые колонны, очень длинное под цилиндром. Легкая улыбка в углах рта казалась пририсованной впоследствии. Вся группа прошла дальше, и слова перестали быть слышны.

Вечером в пять часов, встретившись с Энн-Элизабет в квартире Эда, он должен был рассказать ей все подробно про официальные приемы. Он сказал, что он ничего не видел, кроме золотого изображения волчицы, кормящей грудью Ромула и Рема, в Капитолии, где президенту подносили римское гражданство, а потом - его лицо на Форуме.

- Страшное лицо! Клянусь богом, это лицо пресмыкающегося, не теплокровного существа, а, может быть, лицо одного из государственных мужей древнего Рима с гробницы на Via Appia... Знаешь, кто мы такие, Энн-Элизабет? Мы - римляне двадцатого века. - Он засмеялся. - А я всегда хотел быть греком.

Энн-Элизабет, страстная поклонница Вильсона, сначала рассердилась на него. Он нервничал и был возбужден и все говорил и говорил без конца. На этот раз она нарушила свой обет и выпила вместе с ним горячего рому, так как в комнате было ужасно холодно. Выглядывая из окна, они видели при свете уличных фонарей угол Испанской лестницы и колышущиеся, ползущие взад и вперед толпы.

- Ей-богу, Энн-Элизабет, прямо страшно подумать... Ты не знаешь, что чувствует народ - народ, молящийся за него в крестьянских хижинах... Ах, мы ничего не знаем и топчем их ногами... Разгром Коринфа... Они думают, что он даст им мир, вернет им их уютный, довоенный быт. От всех этих речей прямо тошнит... О господи, дай нам остаться людьми, покуда сил хватит... не иметь глаз пресмыкающегося, и каменного лица, и чернил в жилах вместо крови... Будь я проклят, я не хочу быть римлянином.

- Я знаю, что ты хочешь сказать, - сказала Энн-Элизабет, ероша его волосы. - Ты художник, Дик, и я тебя очень люблю. Ты мой поэт, Дик.

- Ну их всех к черту, - сказал Дик и обнял ее.

Несмотря на выпитый ром, Дик, раздеваясь, очень нервничал. Она задрожала, когда он лег в кровать рядом с ней. Все прошло гладко, только она потеряла довольно много крови, и они не получили особенного удовольствия. Потом, за ужином, они не знали о чем говорить. Она рано ушла домой, и Дик понуро бродил по улицам среди возбужденных толп, и флагов, и иллюминаций, и мундиров. Корсо было полно народу, Дик зашел в кафе, и там его приветствовала компания итальянских офицеров, во что бы то ни стало желавшая угостить его. Один из них, молодой человек с оливковым цветом лица и очень дядиными черными ресницами, по имени Карло Хугобуони, особенно подружился с ним, все время угощал его и водил по всем столикам, представляя своим знакомым в качестве il capitan Salvaggio Ricardo [капитан Спаситель (итал.)]. Было сплошное asti spumante [шипучее вино (итал.)], и Evviva gli americani [да здравствуют американцы (итал.)], и Италия irredenta [неосвобожденная (итал.)] (*90), и мистер Вильсон, спасший civilta [цивилизация (итал.)], и Evviva la pace [да здравствует мир (итал.)] и в конце концов Дика повели к bella ragazza [красотки (итал.)]. К величайшему удовольствию Дика, в том доме, куда его привели, все барышни были заняты, и ему удалось улизнуть к себе в гостиницу и лечь в постель.

Когда он утром спустился вниз, чтобы выпить кофе, Карло уже ждал его в вестибюле. Карло казался очень сонным, он до шести утра не мог найти себе ragazza, но в данный момент он в полном распоряжении своего caro amico [дорогой друг (итал.)] и желает показать ему город. Как Дик ни старался отвязаться от него, не оскорбляя его самолюбия, тот весь день ходил за ним по пятам. Он ждал Дика, покуда тот ходил к военному атташе за бумагами, завтракал с ним и Эдом Скайлером, в конце концов Эду удалось отшить его, и Дик поспешил на квартиру к Эду, чтобы встретиться с Энн-Элизабет. Эд вел себя очень курьезно: он сказал, что, поскольку он потерял Магду, ему дома все равно нечего делать и он рад, если Дик использует его квартиру для амурных целей. Засим он крепко взял Карло под руку и потащил его в кафе.

Дик и Энн-Элизабет были очень нежны и спокойны. Это было их последнее свидание. Дик вечером уезжал в Париж, а Энн-Элизабет со дня на день ожидала командировки в Константинополь. Дик обещал как-нибудь вырваться на несколько дней и приехать к ней туда. Вечером Энн-Элизабет пошла на вокзал провожать его. На вокзале его уже ждал Карло с огромной, завернутой в серебряную бумагу колбасой и бутылкой кьянти. Ехавший с Диком сержант принес депеши, так что Дику оставалось только сесть в поезд. Он не мог придумать никакого разговора и вздохнул облегченно, когда поезд тронулся.

Как только он отрапортовал полковнику Эджкомбу, его послали в Варшаву. В Германии все поезда опаздывали, люди были смертельно бледны, и повсюду шли разговоры о большевистском восстании. Дик расхаживал по заснеженной платформе, топая ногами, чтобы согреться, во время бесконечно долгой остановки на какой-то станции в Восточной Пруссии, как вдруг он столкнулся лицом к лицу с Фредом Саммерсом. Фред сопровождал продовольственный вагон Красного Креста и предложил Дику проехать вместе с ним несколько перегонов. Дик взял свой портфель и перебрался к нему. В служебном отделении, где обитал Фред, были керосиновая печь, койка и большой запас вина, коньяка и шоколада Бейкера. Они весь день болтали под стук поезда, медленно ползшего по бесконечной серой оледенелой равнине.

- Это не мир, - говорил Фред Саммерс, - это гнусное убийство. Господи, ты бы поглядел на погромы!

Дик хохотал и хохотал.

- Честное слово, до чего мне приятно слушать тебя, Фред, старый негодяй... Я чувствую себя как в добрые старые времена гренадиновой гвардии.

- Да, это было здорово, - сказал Фред. - Тут все дьявольски скверно, не до смеху. Люди дохнут от голода и сходят с ума.

- Ты очень умно поступил, что не пошел в офицеры... Приходится быть чертовски осторожным - того не скажи, этого не сделай, где же тут развлекаться.

- Да уж, тебя я не рассчитывал увидеть в чине капитана.

- G'est la guerre, - сказал Дик.

Они пили и болтали, и пили так много, что Дик еле добрался с портфелем до своего купе. Когда поезд остановился у перрона Варшавского вокзала, Фред подбежал к Дику и сунул ему несколько плиток шоколаду.

- Вот тебе моя посильная лепта, Дик, - сказал он. - Замечательная штука для couch er avec. Нет такой женщины в Варшаве, которая не согласится coucher с тобой за плитку шоколада.