Ирина Вильде - Совершеннолетние дети

Наступил важный момент свадебной церемонии. У Дарки зародилось подозрение, что хозяева торопят события искусственно, чтобы отбить у людей охоту петь песни. Тем более — никто не мог гарантировать, что за «Над Прутом в долине…» не последует «Мы гайдамаки…». От стихии всего можно ожидать.

Причитания молодой были типичной мешаниной местного, народного, и наносного, заимствованного позднее, свадебного обряда. Молодую усадили на покрытый подушкой стул посреди комнаты (Ляля не садилась на подушку, а в соседнем селе невеста вообще садится с подушкой на колени к жениху), а посаженая мать с дружками сняли с молодой фату. Елинский, как сообщал пан Говорят, выплакал у зятя, чтобы все обошлось без обрядовых песен. Фату посаженая мать передала одной из дружек, а невесте надели на голову старинный чепец, который теперь не носят и столетние бабуси. Посаженая мать за деньги заняла его у кого-то, кто этим специально промышлял. В конце концов, чепец в данном случае символизировал благородное происхождение невесты, так же как и пресловутая камизелька у мужчин.

Невеста только теперь, когда избавилась от тревоги, что жених может сбежать от алтаря, когда убедилась, что на свашек во всем можно положиться и в кухне, и за столом, позволила себе немного расслабиться.

Ее полное, с хорошо очерченным подбородком, можно сказать, ординарное личико молодой девушки, проводящей много времени на свежем воздухе, не выражало ничего, кроме приятной усталости и тайного желания, чтобы все это поскорее кончилось.

У нее были светлые, белокурые, без претензий на пепельный или медный оттенок, густые волосы, розовая кожа и, чтобы не нарушалась гармония, простой курносый носик и самые обыкновенные синие глаза. И только губы, массивные, длинные и властные, казались одолженными у кого-то. «Как бы Костик не был с ней несчастным, а не она с ним», — подумала Дарка.

Непропорционально большие, слишком уж рабочие руки, особенно ладони, свидетельствовали, что молодая не из ленивых. Обувь она тоже носила на номер больше, чем ей было предназначено природой при рождении.

В старинном чепце с рюшиками и бантиками, которые спускались на шею, словно сосульки, жена Костика выглядела иностранкой.

Когда церемония превращения невесты в жену закончилась, к ней подошел Петро, по-мужски неуклюже снял с ее головы чепчик, вынул из-под полы пиджака заранее приготовленный узорчатый платок, подмигнул своей матери, которая, как нетрудно было догадаться, была посвящена в то, что должно было произойти, и они вдвоем повязали Артемизии голову платком, как носят в жару веренчанские хозяйки.

Гости, которые не проявляли особого интереса к причитаниям и уже собирались покинуть свои места, теперь снова засуетились, стараясь пробиться поближе к молодым.

Костик, подождав, пока все успокоились, взял жену сзади под мышки, поднял ее и крикнул:

— Поглядите, какая у меня женушка!

Оказавшись снова на полу, Артемизия повернулась лицом к мужу, и тут случилось то, чего гости меньше всего ожидали: Артемизия поднялась на цыпочки и закинула своему законному мужу руки за шею, а он с радостно сияющим, в эту минуту совсем не «лошадиным», лицом крепко прижал ее к груди. Их поцелуй продолжался несколько дольше, чем положено в таких случаях.

Оба наконец смирились со своей судьбой, признав друг друга мужем и женой. Дарку, как и многих присутствующих, тронула эта сцена, только непонятными остались для нее слова Костика, произнесенные в ответ на ее поздравление: когда же он был неискренен — тогда или теперь?

Музыка играла непрерывно, а в маленьком кругу девушки — прежде всего эта честь выпала дружкам — танцевали одна за другой в фате невесты. Здесь жило то же поверье, что и во всем цивилизованном мире: та, что первой после новобрачной наденет на голову фату, первой и выйдет замуж.

«На Лялиной свадьбе меня пригласил на такой танец сам брат молодой Богдан Данилюк. А где же он теперь? Нет, в самом деле, я не вижу его среди парней, которые ждут очереди потанцевать со своими симпатиями в фате и, конечно же, сделать для себя соответствующие выводы».

Дарка еще раз растерянно огляделась вокруг. Данка не было, а тут как раз посаженая мать протянула ей фату. Ничего не поделаешь, пришлось подставить под нее голову, что Дарка и сделала, скорчив при этом такую мину, словно шла с нелюбимым под венец.

«Интересно, кто теперь пригласит меня танцевать?»

Пригласил ее студент Соловей. Тот, кого она знала только с виду, по совместным поездкам в черновицком поезде.

— А я специально ждал, чтобы потанцевать с вами, как с невестой. Вы знаете, какое поверье с этим связывают?

«Знаю и как раз потому хотела, чтобы пригласил меня Данко. Ты красивый парень, а еще красивее у тебя фамилия, но ты не Богдан Данилюк, и поэтому у меня грустные, как ты заметил, глаза.

Моя погибель нашлась. Ничего особенного не случилось. Данко с еще одним кавалером вышел поглядеть на звезды».

Увидав Дарку без фаты, он с удовольствием (а может, от холода) потер ладони.

— Сейчас, Дарка, сейчас потанцуем. Ты помнишь, как мы танцевали на Лялиной свадьбе?

— А я уже протанцевала свой круг.

Дан прекрасно разыграл искреннее возмущение:

— Уже протанцевала? Да как ты посмела? Где мой соперник? Давайте его сюда, я вызову его на поединок!..

— Ты же сам проворонил меня, — сказала Дарка с упреком, который был совсем некстати. И при этом еще подумала, как о посторонней: «Следи, как бы и впрямь не умыкнул ее у тебя из-под носа какой-нибудь Соловей…»

— Нет-нет, Дарка, я тебя так не отпущу. То, что ты с кем-то там танцевала, меня не касается, ты должна со мною.

С развязностью сильно подвыпившего он попросил у незнакомой девушки тоненькую, прозрачную, как паутинка, шелковую шаль, которая украшала ее плечи, и, кое-как накинув Дарке на голову, заверял всех вокруг, что она в фате.

Было так тесно, что они не вальсировали, а только, прижавшись друг к другу, покачивались в такт музыке.

«Танец, — пришла Дарке в голову глупая мысль, — пожалуй, единственная возможность непринужденного общения, которую не отняла у человека цивилизация.

Я вдыхаю запах его одежды, которая пронизана остатками запахов незнакомых мне помещений и людей.

Мы покачиваемся в ритме, как Два куста камыша. Он и она. Ты и я замыкаем собой целый мир. Еще никогда мы с тобой не были вдвоем так долго (провинциальные музыканты не обращают внимания ни на время, ни на усталость) и близко. Моя рука обнимает твою шею. Твоя крепко, очевидно, чтобы я не сбилась с ритма, прижимает меня к твоей груди.

О, как хочется, чтобы эта минута длилась как можно дольше, потому что неизвестно, когда еще она повторится (если настроения вообще могут повторяться)…»