Лео Перуц - Ночью под каменным мостом

Рудольф II, римский император, прикрыл за собою дверь и вежливо снял шляпу. В застенчивой и скованной манере, присущей ему, когда он имел дело с незнакомыми людьми, он попытался изобразить поклон, с которым к нему обращался тайный советник Хегельмюллер, предлагая на высочайшее рассмотрение пачку счетов или каких-либо других бумаг. Но у него не вышло ничего, кроме легкого наклона головы и судорожного рывка левым плечом. Потом он извинился, оправдывая свое вторжение желанием немного погреться, так как он сильно простужен, а холодный ветер никогда еще не способствовал выздоровлению. В подтверждение своих слов он немного покашлял в ладонь.

-- Садитесь, пане, если вам угодно, со мной у огонька! -- пригласил его портной. -- Говорите, у вас грудь закладывает? А у меня так сплошные хлопоты с желудком. Ломоть хлеба с салом и кусочек жареной колбасы еще проходят, но стоит лишь выпить глоток пива, как мне обеспечены все муки святых страстотерпцев.

-- Да зачем тебе пиво? -- вмешался художник. -- Ты ведь и есть тот самый портняжка, что пьян от одного ломтика сыра!

-- Уже можно вставать, пане живописец? -- спросил натурщик.

-- Зато у него, -- объяснил починщик одежды, указывая шилом на своего брата, -- явно дырка в голове. Вот дурень так дурень! Его глупости -- это наш крест.

Он еще раз пригласил нечаянного гостя присесть рядом с ним, и только потом заметил, что позирующий гигант занимает оба из имевшихся в мастерской стульев.

-- Вставай-ка, ты, печка! Ты, дымовая труба! -- крикнул он грузчику. -Другим людям ведь тоже надо где-то сидеть!

Озадаченный столь странным обращением и одновременно обрадованный тем,что ему больше не придется сидеть без движения, грузчик тяжело поднялся и подвинул один из стульев мнимому писарю.

Художник тем временем закончил набросок. Некоторое время он критически рассматривал его, сопоставляя с натурой, а потом покачал головой и огорченно поджал губы, давая понять, что сделанное еще не вполне удовлетворяло его. Затем он протянул лист бородатому гиганту, и тот осторожно и с видимым предвкушением чуда взял его двумя пальцами.

На листке бумаги грузчик увидел лицо, которое было ему чем-то знакомо и вполне могло сойти за его собственное. И платок, повязанный на шее, он тоже узнал. Но вот своего нового воскресного кафтана он там не нашел, сколько ни искал.

Он был явно разочарован. На лице его отразились обманутое ожидание и досада.

-- Что же это такое? -- спросил он. -- Зачем же я, пане, надевал мой воскресный кафтан?!

-- Я бы это тоже хотел знать, -- возразил художник. -- И вообще, зачем это вы укоротили себе бороду? Такая, как вчера, шла вам гораздо больше. Ну ладно, ступайте, у меня для вас больше нет времени!

И он шаг за шагом вытеснил великана из мастерской. Расстроенный грузчик пытался робко сопротивляться в надежде на то, что художник внимет его мольбам и изобразит на картинке хотя бы кусочек его воскресного кафтана.

Император склонился над тазиком с углями и стал греть себе руки. Через минуту-другую он обратился к портному:

-- Желудочная болезнь, говорите? И врачи вам ничего не могут присоветовать? Послушайте, может быть, это у вас оттого, что вы когда-то молились за проклятого Богом грешника?

-- Я? Да за кого же я мог молиться? -- удивился портной и поправил очки.

-- Известно, что святого Григория, -- объяснил император, -- однажды обуяло великое сострадание и он помолился о спасении души императора Траяна. Он, знаете ли, видел портрет Траяна на мраморном саркофаге, и тот часто являлся ему во сне. Так вот, молитва была услышана, но сам он получил за то язву желудка, от которой страдал всю оставшуюся жизнь.

-- Ну, знаете, у вас, кажется, тоже на чердаке не все в порядке! -предположил портной, указывая концом большой иглы на лоб императора.

Император промолчал. Его взгляд задержался на маленькой, исполненной акварельными красками картине, прикрепленной к стене. На ней был изображен садик, через который император только что прошел, даже не удостоив его взглядом. На рисунке не было ничего, кроме тернового кустика, облетевшего деревца с тонкими сучьями, талого снега, мутной лужицы да кусочка забора, но за всем этим стояло волшебство, невыразимое словами: там было зимнее оцепенение и вместе с тем предчувствие весны, там была нищета и невзрачность и вместе с тем свойственное только нищете и невзрачности очарование.

Это было произведение большого мастера; император сразу же уловил это и вознамерился приобрести картину, чтобы поместить ее в своей кунсткамере рядом с полотнами других мастеров. Мысленно он уже видел, как она висит возле его любимого пейзажа Лукаса ван Валькенбарха. Но тут же ему вспомнилось, что покупку придется отложить, потому что, отправляясь с Червенкой в город, он не запасся деньгами. Это было досадно. "Ничего, ничего, -- решил он. -- Завтра с утра пошлю сюда Червенку. Дам ему три-четыре гульдена -- авось и хватит. Этот Червенка -- самый что ни на есть настоящий пройдоха, уж он-то умеет добыть редкую вещь за малые деньги и скорее удавится, чем переплатит".

Но тут же у него возник другой план, по которому он мог бы заполучить не только понравившуюся картину, но и все остальные работы этого мастера.

-- Какая прекрасная вещь, и как смотрится! -- заметил он, указывая на картину.

-- Что, вот эта? С грязной лужей? -- изумился портной и опять поправил очки.

-- Вам бы надо, -- обратился император к художнику, -- снести ее во дворец, чтобы там, наверху, знали, на что вы способны в живописи.

-- Благодарю покорно! -- усмехнулся художник, который тем временем заострял пастельный карандаш и точил цветные мелки. -- Дали бы хоть гульден -- я продал бы ее.

-- Да нет же! -- настойчиво продолжал император. -- Бьюсь об заклад, что стоит вам показать ее императору, как он тут же сделает вас гофдинером(1).

-- А мне так высоко не хочется, я и так всем доволен, -- заявил художник.

-- Вот и посудите, много ли у него ума! -- сердито вскричал починщик одежды. -- Вовсе нету. Он говорит, что ему по душе вольный ветер. А как пустится бродяжничать, так нередко и кусочка хлеба не имеет.

-- Если нету хлеба, я и маслом наемся, -- утешил его художник, продолжая возиться со своими карандашами и мелками.

-- Его Величество, -- сказал император, почтительно выпрямившись и немного приподнявшись со стула, -- за такую редкую работу наверняка окажет вам всяческую милость и благосклонность.

-- И задолжает кучу денег, -- возразил художник. -- Как Мизерони, императорскому гофдинеру и камнерезу, у которого теперь в доме не осталось ничего, что он бы мог назвать своим. Нет, у Его Величества кошелек можно взять только вместе с рукой.

-- Как ты сме... -- вспыхнул император, но тут же подавил гнев и продолжил голосом, в котором слышалось невольное сознание своей вины: -- Две недели тому назад он же заплатил Мизерони двенадцать золотых гульденов.