Ян Папп - Братья

Галагия глядел на обоих, Грнко — ни на кого. Он теребил густую бороду, смотрел в землю, на карту, в пространство. Минуту спустя поглядел в карие глаза капитана. И начал:

Антон, это мой старший брат, погиб в концлагере. У него худая малокровная жена и семеро ребятишек, у которых, как назло, нормальные человеческие животы. Жена и дети осиротели. Это начало. У Рудо — четверо. Рудо тот, который был с нами и теперь лежит там, он кивнул головой в сторону замка. Это продолжение.

Грнко глубоко вздохнул.

И еще я. Тоже с четырьмя. Четверо своих, семеро Антоновых, всего одиннадцать. Похоже, что нынче их станет пятнадцать. Дело серьезное. Посерьезнее, чем, наверно, вы думаете. Для меня, конечно.

В голове у него пронеслось множество мыслей, только выразить он их словами не мог, поэтому сказал:

Вернусь домой, так, пожалуй, буду жив. Бог знает. Останусь тут, может, погибну, может, и нет. А пойду туда, в Старую долину — надежды на возвращение почти никакой, это как кинуть камнем в летящего воробья — вряд ли в него попадешь. Вот какая надежда. Смешная.

Опять вздох.

Кое-что я могу взвесить, сказал он, настолько еще ума мне хватает.

Вмешался Метод Галагия:

Я же говорил, что не пойдет.

Бедняга капитан. Он был в незавидном положении. Думал — придет и прикажет. Его сбил с толку Галагия, который знал Грнко и знал, о чем речь. Но постепенно Галагия пришел к выводу, что Винцо откажет. Как он пришел к такому выводу? Да так же, как и капитан, когда узнал все обстоятельства. Только ведь Метод Галагия — рядовой боец. Звучит это пусть глупо и, пожалуй, не совсем точно, но рядовым он останется и в том случае, если найдется десять, а то и все сто более подходящих выражений. Командир есть командир. На нем не только звездочки, но и вся тяжесть ответственности. Ну, если даже не вся, то основная часть — несомненно. Что же теперь? Я командир, я обязан решить. Решить — значит: принять во внимание каждую мелочь, ничего не упустить, найти наилучшее решение, отдать приказ. Итак, еще раз и все по порядку, сказал он себе и снова повторил задание, полученное от командира бригады. Взвесил возможные и непредусмотренные варианты. Он был кадровым офицером, на случайность не полагался, хотя где-то в подсознании верил в нее. Верил и опасался ее, ибо в бою случайность редко когда облегчает дело. Обычно она застигает врасплох. Именно это и есть самое страшное, ибо в бою человек, действует ли он в одиночку или в составе боевого подразделения, подобен заведенной машине. Он идет. Он исполняет приказ. Голова у него занята только тем, что он должен выполнить. Разумеется, он при этом и думает. А как же не думать, когда самые непредвиденные опасности грозят его жизни и он должен защититься от них. Иной раз силы его на исходе, он просто изнемогает, он при последнем издыхании... Тогда его ободряет товарищ или самое обычное воспоминание: о матери, о сыне, о девушке или даже о ручье близ родного дома, где полощутся гуси. И силы чудом возвращаются. Мгновенно. Хуже с мыслями — в такие минуты они мешают, носятся в голове и докучают, точно вороны. Отчаянное чувство безнадежности, пассивная покорность судьбе, безысходное уныние. Налетят — и нет человека. Как с этим Винцо Грнко. В самый неподходящий момент. Едва он допустил мысль, что раненый брат, по всей вероятности, не выживет, в нем проснулось чувство ответственности за семью — ни о чем другом он не думает. Предчувствие гибели брата так его оглушило, что он совсем потерялся. Стоит, глаза зажмурены, суставы сжатых пальцев побелели — видать, перемогает что-то в себе. Что? Что же окажется сильнее? Что возьмет верх? Капитану захотелось помочь ему, он сказал:

Понимаю тебя, Винцо. Могу войти в твое положение, товарищ. И все-таки подумай, нигде ведь не написано, что ты не вернешься. И если брату врач не поможет, то не поможешь и ты. Напрасно терзаешь себя. Конечно, я знаю, что скажешь: что ты ему брат, берешь ответственность за его семью, жену, детей, все так, ты прав, но там, Винцо, там, может быть, тысяча отцов, тысяча братьев, тысяча сыновей, после них останется тысяча, а то и несколько тысяч сирот...

На чувствах играете, загремел Грнко, это мне ни к чему!

Не глядя ни на кого, он повернулся и, по-стариковски опираясь на свою сучковатую палку, собрался было уйти.

Решение Грнко взбесило капитана Белу. В нем настойчиво заговорило чувство долга — оно, верно, перекипело через край, потому как капитан, словно в исступлении, расстегнул кобуру, и в руке его матово блеснул пистолет. Он поднял его на уровень спины Грнко и крикнул:

Стой!

Грнко, не зная, что происходит у него за спиной, ступил правой ногой и, слегка раскорячившись, поворотился. Увидев, что капитан в него целится, он закивал головой, будто хотел сказать только: откуда знать тебе, жалкий человек, что меня ждет? Что ты вообще знаешь о жизни? Потом занес левую ногу, обратил взгляд к замку и медленно зашагал под гору.

Капитан Бела крикнул еще раз:

Стой, Грнко, приказываю тебе, стой. Приказываю тебе выполнить задание! Приказываю тебе!

Галагия отвернулся. Он видел, как гибли многие товарищи, но чтоб так — никогда. Щелкнул предохранитель.

Капитан напряг руку, в прорези нашел голову Грнко. Она покачивалась из стороны в сторону. Что она несла в себе — тяжесть ответственности или страха? Вдруг она исчезла из прорези, капитан стал искать ее, нашел, она снова исчезла. Бежит, трус, петляет, подумал капитан и тут же открыл глаза: медленным, размеренным шагом, пожалуй, тяжелее обычного Грнко направлялся к замку. Плясала рука капитана.

Кто-то тронул его за плечо, потом силой приподнял ему голову.

Галагия.

Нечего стыдиться, капитан. Твое милосердие не сродни слабости или измене. Ты доказал силу своего понимания. А потом, капитан, пуля — ведь это не выход.

Бывший лесоруб больше не оглядывался. Он шел, нога за ногу, каждая весила по меньшей мере пуд. Он был похож на мертвеца, он, собственно, и был уже мертвый; то, что должно было произойти, он пережил уже десятки раз, но никогда оно не наваливалось на него с такой силой, хотя всякий раз он говорил себе: это и есть — смерть. А минует опасность, он громко смеялся и бахвалился: Я что хрен, десять раз меня выруби, а я раз от разу крепче вырастаю. Но ощущение смерти сейчас давило иначе: ноги, дыхание, онемевшие руки и свинцовая голова — все физические признаки смерти или по крайней мере умирания пришли только потом. Потом. Сперва появилось сознание или нечто такое, что делало Грнко самим собой, ибо телу он никогда не придавал особого значения. Он порой говорил: пусть желудку голодно, пусть руки цепенеют, а вздутые жилы пусть обвивают ноги — если бы дело было только в этом, я запросто согласился бы быть хозяйским псом или лошадью. Но моя голова живет завтрашним днем, а моя душа пьет из источника, который существует, хотя пока его я не знаю. Поэтому я терплю, а близорукие мне говорят: служу. Я молчу, и никто не может понять, что я рождаюсь.