Ян Беньо - Рассказы

Прошли по деревне и словно в воду канули, в широкую бурную воду, что уносит и не отдает...

Вечер как парное молоко. Теплый, сладкий, душистый. Июль.

Мы плывем в этой темноте, невидимый камень глухо звякнул под каблуком. Последние косцы пшеницы идут вдоль притихшей деревни.

Навстречу шаги, маленькое лицо на коротком теле белеет в ночи. Послышался голос, скрипевший, как колеса по каменистой дороге:

— Где косили, господа?

Косили!

Деревенская дорога будто превратилась в средневековое подворье, по которому идут не крестьяне с косами на плечах, а три рыцаря с обнаженными мечами. И будто они не косили, а срубали этими мечами жесткие колосья, оставляя за собой чистые полосы. Косят все крестьяне, хозяева, но настоящее мастерство доступно только избранным, так-то, господа!

Затихнут шаги в темноте, а награда останется навсегда. Награда, наспех выданная, бегом в пивную, залпом пиво — и домой. Кончать сегодняшнюю, готовиться к завтрашней работе.

Работа — вода, он в той воде — рыба. Но не совсем так: погруженный в воду-работу, голову он держит над ней, словно водяная змея, и ни за что не даст захлестнуть себя. Представим себе этого тщедушного мужичонку поближе к празднику Трех волхвов. Целый год работы, от зимы до зимы, лежит перед ним, как карта с черными пятнами. Карта — это земля, пятна на ней — его поля, луга, леса. Слишком мало, чтобы нанять работников, слишком много, чтобы справиться одному только с помощью жены, дочери да старого отца. И стоит он перед этой работой, обросший, хлевом разит, — стоит словно дирижер, который должен уметь не только управлять оркестром, но и играть на всех инструментах.

Крестьянский труд, десятки ремесел!

Представим себе — если сможем. А не сможем или не захотим — не будем отмахиваться от двадцатипяти, —тридцатилетней старины и от упрямцев, ни разу не бравших отпуск и не отдыхавших у моря. И уж коли мы смеемся над тем, чем надо восхищаться, то допустим хотя бы один-единственный вопрос:

— А вы бы так сумели?

Вы, сильные, высокие, с мощным и отдохнувшим телом?

Вы бы так смогли? Смогли бы вы потягаться с маленьким, бедным Мишиком хотя бы одно лето?

Знаете ли вы вообще, господа, что такое работа?

Работа — огромна, человек перед ней мал. Разрастается она, высится над человеком, как огромный стог. Надвигает на него свои мяса-телеса, хвастливо приговаривая:

— Только примись за меня, только свяжись со мной! Всю кровь из тебя высосу, в лепешку раздавлю!

Но проходит несколько месяцев — и стога как не бывало, а лепешки пекут из него. Стоит Мишик, улыбается, показывая редкие зубы, а за спиной его новый стог работы вырастает.

На то и работа, чтобы с ней хорошо и быстро управляться. Не отставать, не давать перегнать себя! Полевые работы—никем не объявленное суровое состязание. Работает человек, а как остановится да оглянется вокруг себя — не считает ворон. Высунется, словно мышь из норы, посмотрит, чем заняты другие. Что они уже сделали, далеко ли ушли? Ой-ой, хочет Мишик быть первым, но очень важно для него, чтобы никто не заметил его первенства. Быть впереди — но незаметно — и притворяться при этом, будто ох как тяжко-трудно ему не отставать от других. Когда нужно — скорчит жалостную мину, пожалуется, но ничем себя раньше времени не выдаст.

Какое уж луга косить в горах, на полянах да лесных прогалинах? Куда ему, сначала надо сделать то да сё... Еще у него работа в Ольшанике, в Нижних водах, на клеверище... А он не совсем здоров. Живот болит, да аппетита нет.

Но проходит день, наступает новое утро, и деревню облетает новость:

— Мишик косит уже под Буковой рощей!

В три часа утра выкрался он из дома с двумя нанятыми косцами, всех обогнал. Такие минуты придают ему силу, подстегивают, радуют его. И когда в воскресный день остановят его, чтобы с завистью и шутками упрекнуть в первенстве, он принимает вид серьезный и озабоченный:

— Куда там, мужики... Чего там я... Начать-то начал, да у вас у всех сено будет дома раньше, чем у меня!

Работа — каторжный труд, но работа — и страсть. Бывают минуты, когда человек наслаждается плодами своей спешки. На дворе льет, тучи обложили небо — а его сухонькое зерно потрескивает в амбаре, под крышей. Мишик успел все свезти. Через три дня светит солнце, и толстый слой грязи липнет к обуви тех, кто разбрасывает по жнивью такие мокрые снопы, будто их только что вытащили из воды. Солнце печет, земля парит, и вскоре снова дождь мочит злополучные колосья. Хоть в петлю лезь — а у Мишика все сухое, сумел он перехитрить и дождь и грязь....

И если уж он радовался или злорадствовал, так только там, где его никто не видел. Да, работа — это скрытое соревнование, замаскированное болтовней, мелкими уступками, приевшимися поговорками да шутками, но ликовать и радоваться — нельзя. Разве только так, что отпустишь колкость, скрытую под замечанием, адресованным всем и никому. А задаваться не годится: кто знает, что может ждать тебя в ближайшие дни?

Вниз по дороге, врезанной в косогор, спускается к деревне воз со снопами. Четыре ряда снопов над драбинами — человека, сидящего высоко над конскими крупами, почти не видно. На снопах, как на перинах, — Мишик правит лошадьми с помощью вожжей, криков, причмокиваний. Не всякий возчик рискнет остаться на возу на таком спуске, но ногам нужен отдых. Ноги крестьянин должен беречь. Воз потихоньку спускается, лошади осторожны, жена сзади притормаживает как надо. Все в порядке; высокий воз колышется плавно и величественно, как корабль на волнах.

Но достаточно нескольких секунд — колея неровная, лошади всего лишь лошади, — и колеса с правой стороны слишком высоко подскакивают. Жена вскрикивает, перепуганные лошади сбиваются с дороги, и воз заваливается набок. Покачался, покачался — и с грохотом и треском падает на левую сторону... Колеса крутятся вхолостую, лошади дергаются и ржут, запутавшись в порванной упряжи. Мишик молчит. Ругаться и охать он начнет потом, выбравшись из чертополоха, куда его отшвырнуло. Избитый, помятый, но целый.

Он с трудом поднялся с земли и накинулся на жену, которая спрашивает, не случилось ли с ним чего?

Не видит, что ли, что случилось? Чего спрашивать? Скорчившись, он хватается за бок и начинает распоряжаться. Освободить лошадей, позвать на помощь! Скорей! Скорей!

Мишик не злой и не желчный. Кричать и ругаться не очень-то умеет, да и голоса на это нет. На шутку отвечает шуткой и понапрасну не обидится. Он даже слывет человеком, который не любит портить настроение людям. Посмеешься ты надо мной — хорошо, в другой раз я над тобой, и будем квиты!

В еде Мишик не привередлив, но курятины в рот не возьмет. Все знают о его слабости — что в деревне скроешь? — и часто вспоминают об этом, садясь большой компанией за стол — на свадьбах, крестинах или после молотьбы.