Болеслав Прус - Эхо музыки

Жеребьевка кончилась, и фельдфебель повел новобранцев к временным казармам. В этой партии были деревенские парни, остриженные в скобку, в новых сапогах и праздничных сермягах, городские мещане в синих картузах и длинных серых сюртуках, два еврея, один болезненно-бледный, с пейсами, в атласном сюртуке, другой - фельдшер в летнем пиджачке и светлом шарфе на шее, и, наконец, захудалый шляхтич в дождевом плаще. Одни несли в руках свертки, другие - большие узлы на спине, а были и такие, которые не предвидели своей участи - эти ничего не захватили из дому.

Фельдфебель построил их парами, рослых на правом фланге, а кто пониже на левом. Новобранцы бодрились, в рядах слышался смех и шутки.

- Ноги выпрями, пан вояка, а то они у тебя колесом! - сказал один из крестьянских парней молодому еврею в атласном сюртуке.

- Я всех офицеров брить буду, вот увидите! - твердил фельдшер с таким видом, словно это была остроумнейшая шутка.

- Идем на турка! - крикнул один из горожан.

Фельдфебель окинул ряды одобрительным взглядом и буркнул в усы: "Молодцы!" Потом, пересчитав обе колонны, скомандовал:

- Направо, кругом!

Все немедленно повернулись, но одни - вправо, другие - влево, а еврей с пейсами даже выскочил из шеренги. Поднялась сумятица. Новобранцы хохотали, толпясь в беспорядке, но фельдфебель быстро их унял и снова построил.

- Марш! - скомандовал он. Колонна двинулась, а фельдфебель мерным шагом шел сбоку, рядом с первой парой, придерживая саблю в ножнах. Этот плечистый мужчина огромного роста, бронзоволицый, суровый и важный, в своем сером плаще напоминал статую из песчаника, какие поддерживают балконы и подъезды домов.

Стоял конец ноября. Со свинцового неба сеялся мелкий дождик, и четырехугольная рыночная площадь местечка представляла собою сплошную лужу. Фельдфебель пошел прямо по ней, и следом за ним - вся колонна.

Новобранцы шли бодро, галдя и пересмеиваясь, сами себе командуя: "Раз-два! Раз-два!" - а позади бежало несколько уличных мальчишек: один трубил в горлышко от разбитой бутылки, другой колотил палкой по доске, третий размахивал трещоткой, производя страшный шум, и все громко орали.

Вдруг со стороны въезда в город показалась беспорядочная толпа женщин и стариков. Спотыкаясь, они бежали по лужам навстречу новобранцам, громко плача, протягивая к ним руки. Добежав, ворвались в ряды и преградили путь колонне.

- Эй, бабы, с дороги! Войско идет, не видите? - крикнул кто-то из солдат.

- Валюсь! - завопила одна из женщин, бросаясь к молодому крепкому парню. - Валюсь! Попрощайся хоть ты со мной! Не дали мне и наглядеться на тебя в последний раз... На, сынок, на тебе злотый... Иисусе Христе! И когда же мы с тобой, сирота, опять свидимся?

Она повисла у сына на шее, целуя его и обливаясь слезами.

- Шагом марш! - скомандовал фельдфебель.

В эту минуту бледного юношу в атласном сюртуке схватил за руку старик еврей с заплаканными, красными, как у кролика, глазами, и зашептал ему на ухо:

- Мошек, ты сразу ложись в госпиталь... Я все продам, а тебя вызволю...

- Вперед! Вперед! - твердил фельдфебель, равнодушно наблюдая горестные сцены вокруг.

- Ну, будет вам, идите себе! - кричали и новобранцы, проталкиваясь сквозь толпу баб.

Когда уже подходили к казармам, их догнала молодая горожанка с грудным ребенком на руках.

- Юзек, ты здесь! - воскликнула она удивленно и жалобно. - А мне сказали, что ты вытянул счастливый номер!

Тот, к кому она обращалась, только рукой махнул и, не глядя на нее, украдкой отер слезу.

- Юзек... Зайди домой... Не можешь же ты так уйти, я тебе соберу чего-нибудь в дорогу... Матерь божья! А я-то всю обедню нынче пластом лежала у алтаря... Думала, что не возьмут тебя, а ты вот где, Юзек! Ты вот где!

Колонна дошла уже до дверей казармы. Галдеж все усиливался. Новобранцы, словно им не терпелось войти туда, подталкивали друг друга, храбрились, а фельдшер, остановившись на дороге, подбросил вверх свою ветхую шелковую шапчонку и посиневшими губами закричал: "Ура!"

Все вошли в коридор. На улице оставался еще только мещанин с женой, которая его не отпускала, уцепившись за его руку.

- Ну, входи! - приказал ему фельдфебель, указывая на дверь.

- Он не пойдет, - ответила за него женщина. - У него еще ничего нет с собой в дорогу.

- На военной службе ему все дадут, - возразил фельдфебель тоном глубокого убеждения.

- На военной службе? А я не хочу, чтобы он пошел служить. Если заберете его, я тоже с ним пойду.

- Нельзя.

- Кому нельзя, а мне можно. Жена я ему или нет?

Фельдфебель втолкнул солдата в коридор и вошел вслед за ним.

- Юзек, ты хоть сына-то поцелуй! - кричала женщина, порываясь к двери.

Но ее оттащили солтыс и полицейский. Дверь захлопнулась.

- Ура! - гаркнули в коридоре новобранцы.

С улицы доходили крики толпы и заунывный голос старого еврея, посылавшего благословения сыну. Потом кто-то забарабанил кулаком в дверь и завопил раздирающим голосом:

- Юзек! Юзек!

Пройдя темный коридор с щербатым полом, новобранцы очутились в просторном помещении, где все три окна были забраны решетками. Здесь стояло несколько скамей, а на полу у стен лежали охапки соломы, которые должны были служить солдатам постелью. В печи пылал яркий огонь, освещая серые мокрые стены. Было сыро и дымно.

Новобранцы вошли и вдруг остановились, словно пришибленные. Быть может, на них так подействовала тишина. Сюда уже не доходил ни один звук с улицы. Долго стояли они молча, напрягая слух. Поникли головы, улыбки сбежали с лиц. Люди стали переглядываться с недоумением и тревогой.

Первый опомнился фельдшер. С нервной суетливостью потирая руки, он сказал одному из горожан:

- Мне бояться нечего. Уж такая у меня профессия!.. Сперва назначат меня младшим, а потом и старшим фельдшером... а может, потом и в доктора выйду... На военной службе могут произвести...

Никто не откликнулся на его слова, и фельдшер подошел к огню: он трясся, как в лихорадке.

- Холодно... - пробормотал он.

Шляхтич бросил свой плащ на солому, лег на него и закрыл глаза. Один из горожан отошел к окну и тихо плакал, припав головой к решетке. Деревенские парни, рассевшись на скамьях, шептались, оглядываясь по сторонам...

- Ну, чего головы повесили? На улице - хваты, а в казарме - бабы! Стыд и срам!

- А я ничуть не беспокоюсь! - крикнул от печи еврей в летнем пиджачке. - Я ведь фельдшер... Хотите, пан фельдфебель, мигом вас побрею? А ежели пану деньги нужны, - добавил он шепотом, - так я могу ссудить.

- Не надо, - сухо отрезал фельдфебель. - Ну, развеселитесь, хлопцы! обратился он к остальным. - В армии хорошо служить. Это только сперва бывает тошно, а через какой-нибудь год ни одного и силой домой не прогонишь.

- Я бы хоть сейчас ушел! - пробормотал один из тех, кто еще недавно храбрился и шумел больше других.