Болеслав Прус - Эмансипированные женщины

- Панна Магдалена, - спросил он, - слыхали ли вы, что пан Круковский был сегодня с сестрой у заседателя и сделал предложение панне Евфемии?

- Да, я знаю об этом, - краснея, ответила Мадзя.

- Простите, сударыня... Что же, панна Евфемия дала согласие?

- Так по крайней мере говорил отцу заседатель.

- Я, сударыня, не из любопытства спрашиваю, - оправдывался Ментлевич. Бедняга Цинадровский просил непременно узнать об этом. Ну, я и пообещал...

- Зачем ему это знать? - пожала плечами Мадзя. - Он ведь настолько благороден, что не наделает шума...

Ментлевич покраснел, как мальчишка, которого поймали на шалости. Он понял несообразность своей попытки угрозами воспрепятствовать браку Мадзи и Круковского.

- Бывает, - пробормотал он, - что человек от горя себя не помнит, тут как бы не наделать чего... с самим собою! Но Цинадровский ничего такого не сделает, нет! Это кремень: вчера он уже весь день писал отчеты. Он только хотел убедиться, не принуждают ли родители панну Евфемию замуж идти, приняла ли она по доброй воле предложение пана Круковского?

- Кажется, в будущее воскресенье уже должно быть оглашение, - сказала Мадзя.

- Разве? Торопится панна Евфемия! Хорошо делает Цинадровский, что недели на две уезжает в деревню к отцу. Чего доброго, не вынес бы, когда другому заиграли бы Veni creator*.

______________

* Гряди, святой дух (лат.).

Глава семнадцатая

Отголоски прогулок на кладбище

Мадзя простилась с разболтавшимся Ментлевичем и, сделав в городе покупки, вернулась домой. Под вечер пришли майор с ксендзом и, по обыкновению, уселись за шахматы в беседке, куда Мадзя принесла кофе. Доктор Бжеский курил недорогую сигару и следил за игроками.

Но партия что-то не клеилась, партнеры то и дело отвлекались и вели разговор о предметах, не имеющих отношения к благородной игре.

- Не хотел бы я быть на месте Евфемии, - говорил майор. - В лазарет идет девка!

- Зато богатство, имя, - прервал его ксендз.

- Что толку в имени, когда муж никуда негодящий? То-то будет сюрприз для нее!

- Да, с сестрицей... Что говорить, чудачка.

- С братцем шуточки будут похуже.

- Не болтали бы вы глупостей, майор! Вот уж злой язык! Как вынете трубку изо рта, так непременно скажете гадость!

- Небось помоложе были, тоже болтали глупости.

- Никогда! - возмутился ксендз, хлопнув кулаком по столу. - Никогда, ни в викариях, ни будучи ксендзом.

- Это потому, что викарий не знал, а ксендзу не дозволено, - ответил майор.

Ксендз умолк и уставился на шахматную доску.

- А теперь, милостивый государь, вот какой сделаем ход, - сказал он и, взяв двумя пальцами слона, поднял его.

В эту минуту на улице послышался шум, кто-то как будто кричал: "Горим!" Затем стремительно распахнулась калитка, и в сад вбежал маленький толстяк.

- Доктора! - крикнул он.

- Почтмейстер, - сказал майор.

Это действительно был почтмейстер. Когда он вбежал в беседку, его апоплексическое лицо было покрыто сетью красных жилок. Он хотел что-то сказать, но захлебнулся и беспомощно замахал руками.

- Вы что, с ума сошли? - крикнул на него майор.

- Он подавился, - прибавил ксендз.

- Пустил... пустил пулю в лоб! - простонал почтмейстер.

- Кто? Кому?

- Себе!

- Эге-ге! Ну это уж наверняка осел Цинадровский, - сказал майор и с трубкой в зубах, без шапки, бросился из беседки, а за ним ксендз.

Доктор Бжеский забежал к себе в кабинет за перевязочными средствами и вместе с почтмейстером последовал за друзьями.

Перед почтой стояла толпа мещанок и евреев, к которой присоединялись все новые зеваки.

Майор растолкал толпу и через экспедицию прошел в комнатушку Цинадровского, где запах кожи мешался с запахом пороха.

Цинадровский сидел на койке, опершись спиной о стену. Его полное лицо обвисло и стало желтым, как воск. Один почтальон стоял в остолбенении в углу между мешками, другой, заливаясь слезами, уже успел разорвать Цинадровскому рубаху на груди и стаскивал с левой его руки сюртук и жилетку.

Майор споткнулся об огромный почтовый пистолет, валявшийся на полу, подошел к койке и посмотрел на Цинадровского. На левой стороне груди у чиновника виднелась рана размером с пятачок: края раны были рваные, посредине запеклась кровь, алой струйкой стекавшая на пол.

- Э, да он ранен! - произнес ксендз.

Майор повернулся и подтолкнул ксендза к койке.

- Он умирает, - буркнул старик, не вынимая трубки изо рта.

- Не может быть...

- Ну-ну, делайте свое дело, ваше преподобие!

Ксендз задрожал. Опершись рукою о стену, он наклонился над раненым и, пригнувшись к его лицу, вполголоса спросил:

- Каешься ли ты в грехах всем сердцем, всеми силами своей души?

- Каюсь, - хрипя, ответил раненый.

- Каешься по любви к богу, творцу своему и избавителю, против которого ты согрешил?

- Да.

Почтальон, стоявший подле койки, плакал в голос, майор бормотал молитву.

- Absolvo te in nomine Patris et Filii...* - шептал ксендз. Затем он перекрестил умирающего и поцеловал его в лоб, на котором выступили капли пота.

______________

* Отпущаю тебе согрешения твои во имя отца и сына... (лат.)

Раненый поднял руку, кинулся, начал хватать ртом воздух, в глазах его светился страх. Затем он вытянулся, вздохнул и опустил голову на грудь; на пожелтевшем лице его появилось выражение безразличия. В эту минуту Бжеский взял его за руку и тотчас отпустил ее.

- Так! - сказал доктор. - Положите тело на постель.

Через несколько минут он с майором и ксендзом возвращался домой.

- А вы, майор, хоть в такую минуту могли бы не отравлять людям жизнь, заметил ксендз.

- Ну, чего вы опять цепляетесь ко мне? - проворчал майор. - Я ведь читал молитву.

- Да, и при этом пускали дым из трубки, так что в носу крутило.

- А вы разрешали покойного слоном, которого все еще держите в руке...

- Господи Иисусе Христе! - поднимая руку, воскликнул ксендз. - А ведь у меня и впрямь слон в руке! Никогда больше не стану играть в эти проклятые шахматы, один только грех от них!

- Не зарекайтесь, ваше преподобие, - прервал его майор, - а то впадете в горший грех.

- Вот последствия общения с безбожником! О господи Иисусе Христе! сокрушался ксендз.

- Не отчаивайтесь, ваше преподобие! Наш капеллан не раз плетью благословлял умирающих, что не помешало им спасти свои души. Кому быть повешену, тот не утонет.

Это происшествие взволновало умы в Иксинове неизмеримо больше, чем концерт. О смерти чиновника почтмейстер телеграфировал в губернскую почт-дирекцию, откуда на третий день приехала ревизия. В городе болтали, будто Цинадровский совершил вопиющие злоупотребления: отклеивал марки, вынимал из писем деньги, ну, и со страху застрелился. Но когда была произведена ревизия почты, обнаружилось, что не было растрачено ни одной копеечки, ни одного кусочка сургуча, счетные книги велись до последней минуты и находились в полном порядке. Было замечено только, что за несколько дней до смерти у бедняги изменился почерк: буквы были больше и рука стала неверной.