Алитет Немтушкин - Мне снятся гаги

— Хутэей-хутэей [9] Хутэей-хутэей — о, сыночек, о сыночек. ! Зачем ты ушел прежде меня, солнышко мое, зачем ты закатилось…

— Поплачь, Эки…

— Харги, Харги [10] Харги — злой дух. ! — вдруг закричала она. — Проклинаю тебя. Подавись людской кровью! Ушедшие люди! Зачем вам нужны были мои дети? Возьмите меня. Почему меня не берете, а?

Жутко стало людям. Нельзя так, нельзя вслух проклинать Злого духа и нижних людей. Горе надо переносить молча, пусть даже это смерть сына. Лучше сделай вид, что не сильно огорчен, так можно даже обмануть Злого духа. Так испокон веков было.

— Эки, молчи, побойся, услышит… — уговаривали ее с испуганными лицами.

— Пусть слышит! Не боюсь я его!.. Не боюсь! Слышишь, Харги, черная твоя кровь?!

«Ладно ли с ней? Не кружит ли умом?» — думали люди.

Позже, когда не стало тихого, добычливого охотника Колокона, поползли слухи:

— Услыхал, услыхал Харги.

Но бабушка Эки опять проклинала Злого духа, не плакала, и тогда просто решили: странной она стала. Остались в живых две дочери, младшая Сарта и старшая — шаманка Сынкоик. Сарта с мужем Ургунчей были в артели, а Сынкоик еще до войны вышла замуж за Дапамкэя, охотника лантогирского рода, и подались они в тайгу, на речку Куту, к осколкам кондогирских и бирагирских родов.

Туда же сбегали из артелей и другие люди, не поладившие с законами новой жизни. Кочевали они на стыке двух районов. Пушнину после промысла привозили они то в один район, то в другой. Где выгоднее.

На Куте, в стойбище Кондогиров и Бирагиров, обрела свое могущество дочь Эки — Сынкоик. В разговорах бабушка Эки никогда не вспоминала о ней, словно ее и не было. Люди дивились, как же так, осталась, можно сказать, трухлявым пнем, с жиденьким сучочком — внуком Амарчей — и не уедет к Сынкоик, на Куту. Там-то легче прожить. Не умирать же с голоду, коли не осталось кормильцев? Ее бы никто не осудил, так нет, она даже зубы показывает, не хочет отдать Амарчу. Было бы чем кусаться. Из колена в колено так заведено: остался малыш без отца и без матери — кормят родственники.

Один случай для маленького Амарчи был первой, самой яркой картиной в памяти. Когда он вспоминает о матери Мэмирик, ему сразу видится тот вроде бы уже давний морозный день. В ту зиму пришло известие о гибели Кинкэ, отца Амарчи. Плакала мать, лежа на шкурах, укрытая облезлым заячьим одеялом. Вокруг огня сидели тетя Сынкоик, ее муж Дапамкэй. Бабушки не было, она куда-то отлучилась из стойбища.

Амарча проснулся от плача матери.

— Сердце мое чуяло, что неладно у вас, — говорила тетя Сынкоик, потягивая длинную трубку. — Хорошо, что повернули на Суринне. Волки нас одолевают, всех оленей разогнали. — Она сплюнула в пепел рядом с костром, засыпала землей свой плевок. — Я поднимала свой бубен, призывала всех духов помочь в беде, но, видно, много накопилось грехов: духи, они не в силах побороть беды и саму смерть… Слишком эвенки стали забывать законы предков.

Мать опять заплакала. Начало растягиваться в плаче лицо Амарчи.

— Хутэей! — потянулась к головке Амарчи рука Сынкоик. — Не плачь. Посмотри, каких гостинцев мы тебе привезли. Кэ, посмотри…

Дапамкэй подал ей турсук, и она стала развязывать ремешки.

— На! — она подала глухариную ножку. — Съешь, потом будем пить чай, с сахаром. Ты любишь этот белый камень?

— Хэ, — повеселели глаза Амарчи. Кто же не любит сахар? Возьмешь кусочек в рот, размочишь его слюной, и липкая сладость наполнит всю душу. Он бывает только в Госторге, но сейчас что-то не видно. У Амарчи глаза разбежались от всякого добра. Он хватал мясо, тянулся к хлебу.

— Хо, родимый, как наголодался. А худой-то, весь светится. Ох, беда, беда…

В Суринне ни у кого не осталось ни муки, ни мяса. Варили старые кости оленей и лосей, бывшие уже в употреблении. Обухом топора разбивали их, опускали в котел с водой и кипятили, а потом пили жидкий навар. Как в старые времена, делали костяную и рыбную муку, этим и спасались.

Мать все плакала и стонала.

— Проклятая, собачья жизнь! — со слезами сказала она. — Эки что мне скажет?

— Мы же на время его возьмем. Умрет с голоду здесь. Да и вам всем надо ехать, но разве мать уговоришь. Она совсем помешалась на интернатах да школах, — ответила Сынкоик. — Подумай о сыне. Амарча — кровь моего брата Кинкэ.

Мать заплакала громче.

— Перестань, а то еще накличешь новые беды… Давай лучше оденем Амарчу. — И Сынкоик вытащила из другого турсука маленькую оленью парку, длинные детские гурумы — унтики. Какая красота! Заулыбался Амарча, посветлело лицо матери.

— Ну, нам пора в путь!

Все зашевелились. Громко заплакала Мэмирик. Что-то тревожное, испуганное мелькнуло в глазах Амарчи. Заплакал и он. Тетя Сынкоик стала успокаивать Мэмирик, сунула в рот Амарче кусочек сахару. Липкая сладость немного успокоила мальчика. Захлопала, словно птица крылом, лосиная дверь — начали выходить на мороз. Дядя Дапамкэй вынес Амарчу и посадил в сани. Привязали, чтоб не упал, и тронули оленей. С новой силой заголосила Мэмирик, проклинала духов. Распахнулась дверь, и она, растрепанная, выползла на снег. С головы ручьем сбегали черные волосы, лицо было искривлено в плаче. Добрый дух, боже, где ты?!

Испуганно закричал Амарча. Сынкоик что-то резкое бросила Мэмирик, и весь аргиш заскрипел на снегу, тронулся без дороги к ближнему лесу. Так и запомнилась мать, Мэми: лежащая на снегу, с космой черных волос, с искривленным в плаче лицом…

Красивая была Мэми, но и ее дорога на этом свете была короткой. У Сынкоик и Дапамкэя не было своих детей, и они взяли Амарчу па воспитание.

Вернулась бабушка Эки. Пустой, холодный чум. Говорят, белее снега стало ее лицо. Мэмирик лежала в другом чуме, кашляла, задыхалась. Бабушка запрягла оленей и, никому не сказав ни слова, умчалась вслед за Сынкоик.

Три дня, люди рассказывали, догоняла она аргиш. Они сильно ругались, поминая всех родственников, добрых и злых духов, насмерть рассорились, но не отдала бабушка Амарчу своей дочери.

— Подрастет Амарча, — говорила она, — я отдам его в интернат учиться. Не вечно будет война. Люди говорят, что уже одолевают разбойников. Кинкэ был умнее всех вас, он видел дальше. Он всегда хотел, чтобы дети постигали язык бумаги. Лучше умру, лучше убейте меня, но Амарча будет учиться. К старому возврата больше не будет. Это не только Кинкэ, но и я поняла…

Прошедшим летом в Суриине опять приезжали гости из Куты. Все они были в старинных эвенкийских нарядах, навезли много подарков. Приехала и Сынкоик с мужем. С матерью разговаривала так, словно между ними ничего не произошло. Гости высматривали невест. За войну осталось много вдов, подросли девчонки, вот и приехали сваты. Чумы свои они раскинули на мысу озера. От Суринне совсем близко, видны дымы костров. Веселее стало в стойбище. Вечерами стали водите хороводный танец ехорье. А здесь уже забыли его. До веселья ли, когда в каждом чуме горе.