Андре Ремакль - Время жить

-- Сделаю-ка я своей девчонке сюрприз. Посмотрел бы ты на нее -настоящее чудо. А ты домой?

-- А то куда же? Погляжу телевизор. Не часто удается.

Сидя на стуле, Луи чувствует, как привычная сонливость еще усиливается от монотонного журчания воды. С чего это Мари надумала мыться в шесть часов вечера? Луи никогда не заявляется так рано домой -- тут что-то не так, ему это не по душе. Как и ее удивление, когда он вошел.

Ты смотри! Видать, помылась уже.

Вода не барабанит больше по плиткам. Через неплотно затянутую занавеску легкими струйками просачивается пар и осаждается на окнах кухни.

-- Все. Сейчас только ополоснусь.

Мерный стук капель возобновляется, и Луи делает усилие, чтобы освободиться от усталости, сжимающей его, будто тисками.

Извлеченная из топкой грязи, статуя выглядела, словно после купанья или душа. У нее пышная грудь, тонкая талия, округлый живот.

Луч солнца скользит по нейлоновой занавеске. Он очерчивает фигуру Мари. И эта тень, вырисовываясь на занавеске, делает Мари еще менее реальной, чем когда до него доносился только ее голос.

Похоже, она никогда не выйдет. Луи встает, подходит ближе, и голое тело жены -- как удар в лицо.

Два парня поставили скульптуру стоймя. Одна нога у нее отбита. Сбоку статуя кажется и вовсе бесстыжей: одна грудь выше другой, бедро круто отведено в сторону.

Чернорабочий-алжирец, прыгнув в яму, извивался перед ней в танце живота, медленном и непристойном. Строители хлопали в ладоши, подбадривая его. Кое-кто подпевал:

-- Trabadja la moukere,

Trabadja bono [Работай, девушка, работай хорошо (испан.)].

Остальные орали:

-- А ну, Мохамед, больше жизни.

Луи смотрел. Хлопал в ладоши. На миг поддался искушению и тоже стал раскачиваться в такт с другими. К нему подошел вечно хмурый каменщик Алонсо, с которым он, случалось, выпивал, и шепнул на ухо своим раскатистым испанским говорком:

-- Все вы бабники, и ты не лучше других. Стоит вам увидеть хоть что-то вроде женщины, и всех уже разбирает. Башка у вас не работает. Покажи тебе кусок камня, и ты уж готов. Жены тебе мало. А ведь...

-- Что "ведь"?

-- Мне говорили, что она та еще штучка.

-- А кто говорил-то?

-- Один, надо думать, знаток, и, возможно, пока ты кривляешься, как обезьяна, он как раз с ней там развлекается.

Обязательно он скажет какую-нибудь гадость, этот Алонсо.

Мари его не видит. Она лениво потягивается под душем. Вода, одевая ее загорелое тело в жемчужный наряд, одновременно обнажает его. Руки движутся вслед за водяными потоками. Они поглаживают груди, растирают живот. Они нарушают гармонию тела и восстанавливают ее.

Луи замирает -- он оробел и сгорает от любопытства.

-- Trabadja la moukere,

Trabadja bono.

Мохамед извивался и так и эдак. Казалось, статуя тоже оживала на солнце. Смех и выкрики становились все откровеннее.

-- Пошли, Луи, пропустим по стаканчику, -- крикнул Алонсо.

Луи притворился, будто не слышит. Надоели ему истории Алонсо -- вечно одно и то же.

В щелке незадернутой занавески Луи обнаруживает совсем незнакомую ему женщину. Ладная фигура, упругая грудь, женственный, не изуродованный тремя родами живот, кожа, пропитанная солнцем, -- все это ему неизвестно, какая-то незнакомка предстает перед ним. И ему, с его запоздалым, нерастраченным до сих пор целомудрием она кажется сладострастной и полной истомы. Уже много лет он не видал Мари голой.

Она поворачивается то в одну, то в другую сторону, нагибается обтереть ноги. Луи раздвигает занавеску во всю ширь, хватает Мари и приподымает.

Мохамед подошел к статуе. Он взял ее на руки, потерся об нее. Пение и хлопки прекратились. Люди застыли. Лица посуровели. Два рабочих-алжирца бросили Мохамеду из задних рядов короткие фразы, сухой и резкий приказ. Мохамед перечить не стал. Оставил статую, вылез из ямы и ушел с товарищами, которые, похоже, ругали его почем зря.

Люди так и остались стоять. Но вой сирены разогнал их в один миг.

Они вернулись на рабочие места, посудачили о статуе, попутно приплетая свои любовные подвиги и соленые анекдотцы. А потом статуя была снова забыта.

Мари, смеясь, отбивается.

-- Что это на тебя нашло? Я совсем мокрая.

Луи прижимает ее к себе. Его пальцы, заскорузлые, в ссадинах, цепляются за кожу, пахнущую водой и туалетным мылом.

-- Ты весь в пыли. Придется опять мыться.

Он несет ее через кухню на диван в гостиной. Мари вырывается, бежит под душ и, ополоснувшись, насухо вытирается, подходит к окну, открывает его, расстилает на просушку полотенца -- желто-красно-синее и белое.

-- Тебя увидят с улицы, Мари! -- вопит Луи.

-- Да иди ты, ревнивец!

Она прикрывает окно и уклоняется от Луи, который пытается перехватить ее по пути.

Потом снимает покрывало и, сложив его вчетверо, кладет на стул. Ложится на диван и, улыбаясь, повторяет:

-- Иди скорее мыться. Дети того и гляди придут.

Луи остановился на пороге гостиной. Вот так он стоял столбом и около лужи со статуей.

Он смотрел на Мари -- бронзовое пятно на белой простыне. Эта голая женщина в позе ожидания кажется ему все более и более чужой. Она ему ничего не напоминает, во всяком случае, не то сонное, калачиком свернувшееся рядом с ним по ночам тело, не ту женщину, что безрадостно отдается ему в редкие часы, когда он заключает ее в объятья.

Статуя много лет пролежала под землей в точно такой же позе. В ожидании шутовского и непристойного танца Мохамеда.

Кажется, сейчас опять разом захлопают ладоши. Луи сделал шаг к Мари.

-- Ты еще здесь? Дети придут. Ступай же быстрее мыться.

Он не узнает и ее голоса. Будто звук пробивается к нему сквозь завесу тумана. Лицо также не похоже на обычно спокойное лицо Мари. Щеки раскраснелись. Глаза блестят. В нем лишь отдаленное сходство с остренькой мордашкой восемнадцатилетней девушки, повисшей на его руке. И эти расцветшие формы почти не напоминают худощавой фигурки слишком быстро вытянувшегося подростка.

Луи ощущает неловкость -- в нем что-то словно оборвалось. Желто-голубая кухня, гостиная со светлым диваном и полированной мебелью кажутся таинственными, точно они в его отсутствие живут неведомой ему жизнью, которая одна и занимает Мари, пока он целыми днями пропадает на стройке.

От усталости ломит натруженную поясницу. И в этой многолетней усталости тонет желание. Душ его взбодрит.

В кухонном стенном шкафу, переоборудованном в душевую, снова плещется вода. Прикрыв глаза, Мари поглаживает себя ладонью.

Я так часто бываю одна. С детьми, конечно, но дети -- другое дело. Дети -- это хлопоты, дети -- это нежность. Тебя, Луи, не вижу совсем. Куда подевался заботливый Луи наших первых лет. Ты стал тенью, что ускользает по утрам из моего последнего сна, а вечером прокрадывается в первый. Думаешь, велика радость, когда на тебя ночью навалится мужчина...