Белькампо - Избранное

Но все было без толку, а потом меня несколько раз сильно ударило, и я стал прощаться с жизнью. Когда прощаешься с жизнью, возвращаются картины юности, ты зовешь отца и мать, чтобы они в эту минуту были рядом, и кинолента прожитого еще раз прокручивается перед твоими глазами.

Картины минувшего вставали передо мной с непостижимой подробностью, вплоть до мелочей, о которых я никогда бы не подумал, что они сохранились в моей памяти: вмятина в мамином наперстке; целый разговор — от слова до слова, — который мой отец вел с соседом поверх живой изгороди, а я, маленький, стоял тогда рядом и только сейчас понял, о чем шла речь; имена и цифры, вырезанные в коре бука, на который я однажды залез, добираясь до гнезда диких голубей. Картины детства все время возвращались и в конце концов вытеснили все, что было после. Я нашел прибежище в своем детстве, как в материнском лоне. И там сознание покинуло меня.

Тут Остерхёйс прервал свой рассказ и немного помолчал. Видно, воспоминания нахлынули на него со слишком большой силой. Он отхлебнул из своего стакана — а я не мог двинуться, словно прикованный к его губам, — и продолжал:

— Первое, что проникло в мое сознание, было тихое пение — так поют, убаюкивая ребенка или желая осторожно, не испугав, разбудить взрослого — ведь в обоих этих случаях поют одинаково.

Но пел не один человек, звуки доносились не из какой-то точки, а окружали меня со всех сторон, и я качался на их волнах; похоже было, что звуки неощутимо медленно поднимаются вверх из глубокого колодца, и, когда они наконец перелились через его края, я почувствовал дуновение ветерка и увидел свет — хотя я едва мог дышать и совсем не мог открыть глаза, но что-то похожее на свет пробилось сквозь веки. И теперь я уже не сомневался, что поют люди: порой я отчетливо слышал голос, выделившийся из хора.

Я словно бы воспарил над краями колодца, яркий свет засиял над сомкнутыми веками, легкие наполнились воздухом, и огонь жизни вновь зажегся в теле и пронизал его с ног до головы. А пение зазвучало торжественно и ликующе — казалось, кто-то рыдает слезами глубокой благодарности и высочайшего удовлетворения.

Справа тихий молитвенный гул, слева голоса мощно взмывали вверх, у моего изголовья кто-то как бы затаил дыхание, у ног плескалось море звуков — точно целый народ, собравшись вокруг меня, изображал собой орган.

Теперь я уже мог открыть глаза, но медлил. Мне чудилось, что я на небесах, я пробудился в раю, ангелы радуются спасению моей души, и меня окружают мои предки, жаждущие принять меня в свои сонмы. Чтобы увидеть все это воочию, чтобы открыть глаза в ином мире, в мире, который, возможно, тотчас ослепит их своим светом, надо было преодолеть известный страх.

Все это были ощущения, а не мысли, ведь я покуда толком не пришел в сознание, могло статься, что это просто кровь шумела у меня в ушах и все ликование и благодарность исходили из меня самого, из радости возвращения к жизни.

Но когда я стал различать звуки вполне отчетливо, я решился открыть глаза.

Они встретились с другими глазами — кто-то стоял, склонясь надо мною, но тут же отпрянул, и все голоса разом смолкли, воцарилась тишина. Я как будто был один в кольце факелов, сквозь которое ничего не было видно, разглядел я только свод крыши прямо надо мной. Похоже было, что я лежу на чем-то вроде алтаря посреди обширной пагоды. Изумление и любопытство охватили меня, и я попытался сесть, чтобы рассмотреть все получше, хоть это и причинило мне сильную боль. Я заметил, что я не один: там и сям за кольцом факелов кто-то плакал, не горько, а тихими слезами радости, как плачут только взрослые. А когда мои глаза немного привыкли к свету, я увидел, что пространство позади факелов заполнено людьми, они стояли группами, обнявшись, не сводя с меня глаз и, казалось, оцепенели от восторга и сокрушены счастьем.

Попытка сесть утомила меня, и я опустился на подушки, и тотчас та самая женщина, которую я увидел, открыв глаза, очутилась рядом. Она приподняла меня и, кажется, дала мне чего-то выпить; вскоре я опять заснул, и на сей раз это был здоровый, целительный сон.

От него я проснулся буднично, как изо дня в день просыпаешься по утрам.

Теперь я лежал в комнате, куда проникал сумеречный свет. Простыни были приятные на ощупь и хорошо пахли, но сделаны они были не из полотна. Если я не шевелился, у меня ничего не болело, боль прошла, пока я спал, мало того, я прямо-таки ощущал, что с каждой минутой набираюсь сил. Двигаться все еще было больно, но глаза видели ясно, и я вдруг вспомнил остроумную русскую пословицу «голод не тетка». Она всегда вспоминается мне, когда я хочу есть.

Очевидно, я выразил это желание каким-нибудь жестом, потому что услыхал шаги — кто-то вышел, потом вернулся, и передо мной появилась чашка удивительно ароматного мясного бульона. Никогда не забуду, как пил его. В меня вливается жизнь, подумал я, и эта фраза, как заклинание, бесконечно повторялась во мне.

Это был всего лишь бульон, но он так подкреплял меня, словно тут же претворялся в кровь. Когда я покончил с ним, меня охватило несказанное довольство. Те же руки, что поили меня бульоном, укрыли меня, я улегся так, чтобы не было больно, мне казалось, будто тело мое далеко от меня, будто оно растворилось в беспредельном пространстве всего сущего и от меня остался лишь маленький зверек, вроде сурка, который сидит на подушке и бойко зыркает по сторонам. Свет падал в комнату через окно, каких я никогда еще не видел. В промежутки между переплетенными ветками были вставлены прозрачные камушки всех цветов, какие только бывают на земле, и в мягком свете, проникавшем сквозь них, все предметы казались удивительными — такие окошки встречались в наших деревнях в стародавние времена.

Наши современные европейские окна — наглые световые пробоины, нарушающие интимную замкнутость человеческого жилья. Вот о чем я тогда подумал, и раз я был способен на такие обобщения, значит, мое сознание совсем прояснилось.

За моим изножьем висела на плетеных петлях дверь — висела чуть косо, но прилегала плотно, — а над головой у меня были большие желтые листья, уложенные рядами поверх тонких веток. Один лист отделился от остальных и свисал вниз как бы для красоты. Справа стеной служила отвесная скала, вся в разноцветных прослойках осадочных пород, накопившихся за тысячелетия. Итак, по-видимому, я все же был на земле.

У окна на плетеном столике стояла моя чашка; только теперь я разглядел, что это была выдолбленная половина большого овального плода вроде тыквы.

Посмотреть на пол я был еще не в состоянии.

Я был один, если не считать жучков, то и дело пролетавших или проползавших мимо, и я сразу же отметил одну их особенность: глаза у них излучали свет — не просто мерцали в полумраке, а бросали маленький снопик света. Такие глаза бывают у обитателей океанских глубин. Я отчетливо видел эти световые лучики, когда жучки оказывались в темных углах, и, оправившись от первого удивления, стал с большим удовольствием наблюдать за ними.