Юрий Цыганков-Серебряков - Сын эпохи

Следующей была Зоя. Она жила напротив Славки Грачёва, и они постоянно играли вместе. Мы ещё беззлобно дразнили их «жених и невеста». Девочка умерла неожиданно для нас, её смерть потрясла всех мальчишек.

Славкина «невеста» в белом платьице лежала в небольшом гробу, стоявшем на табуретках в переднем углу комнаты. Над её осиротевшей кроватью висела большая довоенная карта Советского Союза.

Вскоре после смерти Зои Грачёвы навсегда уехали в Астрахань.

Лёвка, как и я, любил паровозы. Днями мы надолго уходили на вокзал встречать и провожать поезда. Ещё нас забавляло, как на сортировочной горке вагоны катились сами по себе, как они, сталкиваясь друг с другом, продолжали катиться, или как, вздрогнув от сильного упругого удара, замирали на месте. С интересом мы наблюдали, как под громадное станционное сооружение — эстакаду — осторожно вкатывался паровоз, а из бункера эстакады в тендер локомотива с грохотом сыпался уголь.

Днём на вокзале всегда было многолюдно, к вечеру поток пассажиров уменьшался, к ночи людей было совсем мало. Одни ночевали на длинных деревянных лавках, другие — на полу.

— Давай переночуем на вокзале, — сказал я однажды Лёвке.

— Давай! — тут же согласился он, словно только и ждал моего предложения.

— Нас не заберут? — с опаской спросил я.

— Не заберут! — твердо заверил Лёвка.

На склоне следующего дня, ничего не сказав своим матерям, мы направились на вокзал с намерением остаться там ночевать. По пути зашли в привокзальный парк и слонялись до той поры, пока глаза наши стали слипаться от усталости и желания спать.

В немноголюдном зале вокзала без труда отыскали свободные места и улеглись на голых лавках голова к голове.

Впрочем, ночёвка на вокзале особой радости не принесла. Когда едва забрезжило, мы, поёживаясь от ранней свежести, голодные и чем-то недовольные, побрели домой. Говорить ни о чём не хотелось. Держась ближе к домам, старались не попадаться на глаза первым ранним прохожим, спешащим на станцию.

Дома Лёвку ждало разочарование. Матери уже не было, поесть ему она ничего не оставила. Это разозлило Лёвку, он стал лихорадочно искать деньги. Он метался по комнате, как ужаленный.

Найдя деньги, Лёвка взял не всё. Взял столько, сколько, посчитал, ему было нужно. Сунув деньги в карман поношенных штанов, Лёвка кинулся на рынок.

Поздним вечером с их двора неслись крик и ругань Лёвкиной матери.

В эту ночь Лёвка дома не ночевал. Не ночевал и в последующие ночи. Днём он появлялся, но входная дверь его дома была заперта на замок, и Лёвка приходил ко мне. Я спрашивал, где же он ночует?

— Где придётся, — отвечал Лёвка, — но чаще всего на вокзале.

Я кормил его сваренными мной щами, состоящими из воды и крупно нарезанных листьев сахарной свёклы, с кусочком чёрного хлеба. Насытившись, Лёвка уходил до следующего дня.

Как-то Лёвке удалось открыть замок наружной двери своего дома, но то, что дверь, ведущая из сеней в комнаты, будет заперта, для Лёвки оказалось полнейшей неожиданностью. Лёвка оторопел и чуть было не расплакался от досады. Но его растерянность быстро прошла, он начал беспорядочно рыться в куче старья, оставленного матерью на всякий случай. Лёвка искал отмычку.

Моё внимание привлекло ведро, подвешенное к потолку сеней. Насколько я помнил, его прежде там никогда не было.

— Лёвка, зачем это там ведро висит?

— Где? — вздрогнул Лёвка и замер. — Где?

— Да вон, на потолке!

Лёвка стал быстро, торопясь, громоздить шаткую подставку, вскочил на неё, и, балансируя, вытянул длинные худые руки, цепляясь за край ведра. Подставка начала оседать и рассыпаться, Лёвка поспешил с добычей в руках соскочить на пол. В ведре что-то звякнуло. Ключ! Это был желанный ключ!

В этот раз Лёвка взял все деньги и ушёл надолго. Он даже ко мне не приходил.

Наступившие осенние холода, ненастье, примирили Лёвку с матерью. Но бродяжничество уже крепко засело в нём.

В нашей семье стали всё чаще и всё серьёзнее поговаривать об отъезде. Говорили, что, если до весны не уедем, то наступившая весна для нас может оказаться последней.

Лёвка откровенно завидовал мне. Ему очень хотелось уехать из этого города, всё равно куда, но уехать. Он искренне просил меня обязательно ему написать.

Я выполнил просьбу Лёвки, написал большое письмо. Он ответил. Ответил он и на второе, и на третье письмо, последующие мои письма остались без ответа.

Судьба Лёвки мне неизвестна. Может быть, он ушёл в детдом, может быть, с наступлением тепла ушёл бродяжничать и не вернулся, а может быть, та весна оказалась для него последней.

Военные и послевоенные сороковые годы довелось мне жить в тихом провинциальном городке Поволжья. Городок расположен на левом берегу реки Хопёр, на правом берегу — лес, лес без конца и края, как мне тогда казалось — дремучий. И не знать, и не ведать, где, в каком краю заканчивается он, да и заканчивается ли?

Городок этот долгое время был излюбленным местом проведения поволжскими купцами большой осенней ярмарки. Она пользовалась такой популярностью, что на неё съезжались не только из окрестных губерний, но и калмыки, чуваши, татары.

После гражданской войны, унесшей тысячи человеческих жизней, и с приходом новой власти ярмарки постепенно сошли на нет.

Тогда, в сороковые годы, мы жили на улице имени Декабристов. Я не понимал значения этого слова, но оно мне почему-то нравилось.

Улица широкая, какие в российских городах не редкость. Её разделяет дорога, по которой изредка проезжает грузовик. Ближе ко дворам улица зарастала травой. Здесь с наступлением весеннего тепла и до ненастных дней осени мы устраивали свои нехитрые, но шумные увлекательные игры.

Напротив нас, через дорогу, жила одинокая женщина. Её знали по всей округе — от мала до велика. Она была незлобива и никому не причиняла вреда. Но наступали периоды, когда её ум помрачался, и босая, растрёпанная, выбегала она на улицу и металась, стеная и плача, то протягивая худые длинные руки вверх, то прижимая их к груди. Она кого-то звала, кого-то искала, с кем-то говорила, кого-то проклинала. Она громко кричала: «Сталин! Сталин!» — и осыпала его грубой мужицкой бранью.

Мы прекращали игры и стайками жались к своим дворам, ожидая, когда «это» у неё пройдёт. Мы не трогали её, взрослые сочувствовали ей. На неё за Сталина не доносили. То ли доносчики к тому времени перевелись, то ли стукачам доносить уже не о чём было.

В самом деле, что с неё взять? И так всё взяли. Сперва мужа увели, осудили без права переписки, а это значит — расстрел! Потом сына взяли, сгинул где-то в мордовских лагерях. За что брали-то? Да так! План сверху был…