Геннадий Гор - Факультет чудаков

— Ты на отца пошел — так ты отца уж и проверяй! Если я тебе чужой человек — так ты уж за мной следи!

Он был в таком пафосе, что забыл даже на минуту, для чего нужно ему послать Гришу и Веру с товаром.

— Хорошо, — уступил Гриша, — мы пойдем.

— Так-то, — успокоился отец. — Масютин — честный коммерсант. Пусть проверяют. Масютин согласился.

Контрабандный товар Масютин достал на следующий же день: купил то, что ему предложили. И вечером передал контрабанду жене и сыну, объяснив, когда, куда и кому надо отнести ее, не предупредив, конечно, о том, что это — контрабанда, и выдумав фамилию владельца товара.

По телефону он сообщил агенту, что у подъезда дома, где он живет, завтра в четыре часа дня надо схватить двух торговцев контрабандным товаром. Он подробно описал внешность Веры и Гриши, но не сказал, что это его жена и его сын.

Большой саквояж с контрабандой понес Гриша, маленький — Вера. И, поглядывая на Веру, Гриша презрительно жалел ее опухшее лицо, ее старенькую, поеденную молью шубку, ее тихий шаг.

Вера шла медленно, тяжело передвигая ноги. Но вот наконец и дом № 4, у которого должен был, по указанию Масютина, ждать владелец товара. Почему так странно условился Масютин? Почему не принести товар прямо в квартиру? Вера так привыкла покоряться распоряжениям мужа, что даже и не задумалась над этим. А Гриша в торговых делах был совсем неопытен.

Обрюзгшее, немолодое тело Веры бессмысленно, неизвестно для чего хотело жить. И когда у дома № 4 вместо владельца товара ее встретили агенты, схватили ее и отобрали саквояж — она отчаянно вскрикнула и заплакала, пытаясь вырваться из крепких мужских невыпускающих рук. Она ничего не понимала. Шляпка у нее съехала на ухо, волосы разбились. А Гриша, которого тоже ухватили агенты, рванулся, выпустив саквояж, и убежал.

Максим узнал обо всем этом от своего помощника. Тот рассказывал недовольно:

— Вздрючить эту сволочь надо. Собственной жене контрабанду дал, собачий сын. И сыну. Нарочно. И ей не сказал. Провокация! Форменная провокация! Он у меня почувствует. Это ему зря не пройдет. Разобраться надо только, врет жена или нет. Похоже, что не врет.

Всхлипывая и сморкаясь, Вера весь свой рассказ повторила Максиму. Сквозь слезы она почти не видела следователя. Выговорившись, она вытерла глаза.

Вспомнила свою дочку, свою Маргариту, мертвыми голубыми глазами глядевшую в беленый потолок больничной палаты, вспомнила каштановолосого механика из кино «Фата-моргана» и вновь расплакалась.

— Успокойтесь, — сказал Максим мягко (профессия обогатила его голос разнообразнейшими интонациями, которые он применял с большим искусством). — Успокойтесь, — повторил он ласково. — Ваш муж поплатится за это дело. А вы будете освобождены.

Вера уже потухла. Вспышка прошла, и перед Максимом снова стояла обыкновенная мещанка, с тупой покорностью доживающая свою жизнь, упорно оберегающая свое имущество и деньги.

— А товар назад я получу? — спросила она.

— Нет, — строго отвечал Максим. — Это — контрабанда! Муж вас не предупредил об этом?

— Ничего не сказал, — подтвердила Вера, жалея отобранный товар, но еще более боясь тюрьмы.

К восьми часам Максим отправился в театр. В антракте он забавлял приятелей рассказами о различных случаях из своей практики. Однажды, например, в отдел было сообщено, что некий ловкач перевез через границу девять сундуков, полных контрабандного товара: дамских шелковых чулок. Как сумел он упрятать от таможни девять грузных сундуков? Непонятно. Этот контрабандист остановился в Европейской гостинице и, нисколько не скрываясь, спокойно, с возмутительной наглостью стал у себя в номере распродавать чулки оптом и в розницу. Максим нагрянул в номер с агентами. Сообщение подтвердилось: девять сундуков стояли тут. Один сундук был открыт. А у окна сидел тихий, унылый человечек и штемпелевал чулки. Зачем он это делал? Да очень просто: он ставил фальшивые французские штемпеля на чулках самого настоящего одесского производства. Он никогда и не был за границей. Он родился и вырос в Одессе. Но он знал, что Париж среди дам ценится выше Одессы, и, заняв номер в Европейской гостинице, сам стал везде распространять слухи о том, что он на редкость жуткий контрабандист.

— Не помню, чем кончилось все это, — рассказывал Максим.

— У вас бывают такие веселые случаи, — сказал седоватый прокурор. — А у меня…

Звонок оборвал его рассуждения. Максим вошел в зал и заметил высокую фигуру в кожанке. Спросил:

— Что нового?

Помощник отвечал угрюмо:

— Гнусное дело. С Масютиным. Опоздал даже из-за этого.

Когда спектакль кончился, Максим, взяв пальто и шляпу, оделся и вышел из театра, чтобы тут, у подъезда, дождаться приятелей. Извозчичьи пролетки загромождали набережную. Максим широко, всей грудью, вдохнул холодный воздух Фонтанки. Люди, вываливаясь из подъезда, расползались, уходили и уезжали в тьму. Максим не мог забыть того, что рассказал ему помощник. Ему казалось сейчас, что по крайней мере половина этих людей — бывшие, настоящие или будущие преступники. Ему казалось, что воздух насыщен миазмами. Какой ужас! Какой мрак! Как осторожно и как свирепо надо бороться!

Теперь надо найти угол, где умереть. Жизнь осталась позади. Жизни, может быть, и совсем не было. Жизнь, может быть, длилась только полтора года, те полтора года, в которые родилась Маргарита.

Теперь Масютин вычеркнут навсегда из ее жизни. Но был ли он или только приснился? Нет, не приснился: сон не старит, не тяжелит человека. И Павлуша тоже не сон. К Павлуше и надо идти сейчас. Ведь как заботилась она о нем, сколько побоев приняла за него от мужа! Он приютит ее.

Павлуша действительно принял Веру. И поселил у себя. И восстановилось для Веры прошлое: она опять оказалась прислугой — только уже не у мадам Лебедевой, а у ее сына. Вера убирала комнаты, стряпала, стирала, оберегая каждую хозяйскую копейку, как свою.

Утром Павлуша по дороге в ванную останавливался у кухни и говорил недовольно:

— Уже десятый час, а ты даже примус не зажгла. Ты хочешь, чтобы меня выгнали со службы? Или чтоб я пошел не евши? Странно, право, — сколько раз повторяешь, и все ни к чему!

В нем уже сильно стаи проявляться характер мадам Лебедевой. Вера пугалась и принималась накачивать примус.

— Обо всем надо напоминать, — ворчал Павлуша, поглядывая на недопитый стакан чая, стоявший на кухонном столике.

Этого взгляда особенно боялась Вера. У нее оставалось одно только удовольствие в жизни — чай. Она выпивала за день не меньше дюжины стаканов крепкого чая. Иной раз Павлуша намекал:

— Очень, однако, уходит у нас на чай. Больше, чем на все остальное.

Но Вера ничего не могла поделать с собой. Чай был ее наслаждением, ее отдыхом, ее смыслом жизни. За чаем так хорошо вспоминалось прошлое, с такой грустью вздыхалось. Что, кроме чая, было радостного в жизни этой женщины Среднего проспекта?