Элигий Ставский - Домой ▪ Все только начинается ▪ Дорога вся белая

Возле Алексея Ивановича стоял толстяк, лысый и улыбающийся.

- Пусть даже сто лет пройдет, — кричал он, — я все равно не забуду, как вы обстригли меня, как барана!..

Все засмеялись.

- Петя! Петя! — закричал кто-то из угла. — А помнишь, как ты лез к Кате по пожарной лестнице?

Толстый замахал руками и повернулся к Алексею Ивановичу.

- Товарищ капитан, врут. Поверьте. Без всякой совести наговаривают! Кто же будет к законной супруге...

Все снова засмеялись.

Я заметил, что лицо у Алексея Ивановича какое-то молодое и ничего не понимающее. Он поворачивался то в одну, то в другую сторону и, казалось, никого не видел. Потом заметил меня. Подозвал. Посадил рядом.

- Выпей с нами, Александр... вот с ребятами...

Кто-то взял меня за плечи. Я увидел человека с длинным носом и очень светлыми глазами.

- Ну, как работенка?

- Ничего.

- Бреет он вас тут? Здорово? — Он кивнул на Алексея Ивановича.

- Нет, ничего. Нормально.

- А нас ругал ужасно. Самое страшное ругательство у него: «Чиновник!» Помню, один раз мне досталось. Посадил. Ну, правда, я там отдохнул - на «губе». Чернику ел. Но зато увольнительную давал всегда. И ныть отучил.

Он вдруг наклонился и хлопнул по колену соседа:

- Помнишь, как ты в горах дневалил?

Сосед заморгал.

- Там в горах мы Сережку потеряли, — сказал тот, что сидел справа. — Какой был парень! Любимец. Нет у тебя сапог, свои стряхнет с ноги: на! Алексей Иванович, я о Прыткове...

Алексей Иванович повернулся к нам.

- Прыткова нет...

И вдруг стало тише. Совсем тихо.

- В походе все с ног валятся, а он идет впереди, песни орет, — проговорил кто-то.

Алексей Иванович встал. Потом сел. Потом опять встал. Наконец сказал:

- Ребята!.. За павших...

Я тоже поднялся. Они стояли кольцом вокруг стола. Лица у них были суровые. Я представил, как они ходили в атаку, как на них лезли танки...

- За Сережу Прыткова, — сказал Алексей Иванович. — За Толю Коровина...

...Я представил их в касках, в окопе, и рядом рвались снаряды...

- За Ваню Пажиткова...

...И Алексей Иванович лежал на краю окопа и держал в руке автомат...

- За Костю Васильева...

Потом они положили руки друг другу на плечи. Образовалось кольцо. И я был тоже в этом кольце. И все вместе мы пели «Землянку». Я никогда не знал, что эта песня такая сильная и такая страшная. После этого долго никто уже громко не говорил. У всех были мягкие и очень добрые глаза. Потом стало легче.

- Федя! Федя! А ты помнишь, как ты заблудился? — кричал маленький и лысый.

- Где?

Федя встал, и мне показалось, что он чем-то похож на Алексея Ивановича, только ростом пониже и глаза прищуренные, но в плечах тоже широкий. Он был одет, точно пришел в театр: в черном костюме и белой рубашке.

- Где? — снова спросил он, пожал плечами и улыбнулся, щуря глаза.

- Ну, в окопах.

- Да, да, да. Верно. — Он посмотрел на Алексея Ивановича. — Верно.

- Что-то я этого не знаю, — сказал Алексей Иванович.

- Ночью, представляете, забрел в чужие окопы. Грязь в окопах до пояса. Я туда, сюда. Ничего не могу понять. Что за окопы? Свои? Немецкие? Потом вижу колышки березовые. Я так и оцепенел. Березовые колышки ведь у немцев. Ну, думаю, пропал. Выбился из сил, прислонился и заплакал. Ну что мне?.. Двадцать два года. Необстрелянный. Замерз. Приготовился умирать. Сочиняю предсмертную речь и плачу. Слышу, кто-то чавкает по грязи. Я прямо в грязь животом. Не знаю кто: свой или нет. И тут закашлялся. Тот кричит: «Эй, кто там? Стрельну!» А вокруг темнота, хоть глаз коли. Ну, я закричал: «Иди сюда, не стреляй! Свой». Подходит. Вижу, незнакомый. Спрашивает: «Заблудился?» - «Заблудился». — «Ну н я тоже. Покурим давай». Сел так спокойно, вынул кисет. Закурили. Потом пошли вдвоем. Бродили, бродили. Наконец видим развалины Пулковской. Он спрашивает: «Тебе куда?» Я говорю: «Туда». — «А мне в другую сторону. Пока». — «Пока». Ну и разошлись.

Они вспоминали еще и еще. Потом оделись.

- Я догоню, — сказал Алексей Иванович. — Там, смотрите, дверь в коридоре хлопает.

Федя задержался вместе с Алексеем Ивановичем.

- Ну, ты как, в наши края надолго? — спросил Алексей Иванович, доставая со шкафа шапку.

- На год, наверное, — ответил Федя.

- Строить что-нибудь будешь?

- Строить. Верней, перенимать опыт.

- А твои где?

- Может, перевезу. Не знаю еще. Да ведь год пролетит, завертишься - и не заметишь. А им мотаться. Прямо не знаю.

Они вышли. Я остался один. Открыл форточку. Лег на кровать и почувствовал, какой я маленький и бесполезный. Они были очень сильные и смелые, а я ничего не мог вспомнить такого же хорошего и замечательного. А ведь мне тоже хотелось сделать что-то полезное, и настоящее, и достойное.

Я лег спать. Лешку я не ждал. Он ушел к сестренке.

Скрипнула дверь. Я сказал Алексею Ивановичу, чтобы он зажег свет. Алексей Иванович не стал зажигать. Он ворочался очень долго. Спросил:

- Ты не спишь?

- Нет, — ответил я.

Прошел час. Может быть, больше. Алексей Иванович сказал:

- Вот. Теперь всю неделю будет бессонница...

Когда я поступал на завод, наш цех был совсем небольшой. Станков было немного, и те старые, довоенные. Со стен обваливалась штукатурка. А на полу валялись ветошь и стружка. Мне все это не понравилось. Мне хотелось попасть в огромный цех и работать на новом станке, В газетах иногда бывают фотографии знаменитых слесарей, токарей, сталеваров. И мне тоже хотелось прогреметь на весь Союз и хотелось, чтобы меня увидела мама. Но в таком цехе это, конечно, было невозможно. И я понял, что мне не повезло. Я начал курить и часа два-три каждый день проводил в уборной вместе с Женькой Семеновым и Юркой Кондратьевым. Мы сидели на батарее и говорили о чем попало. Из уборной нас выгонял мастер. Потом я стал наблюдать за Лешкой. Лешка работал спокойно, по сторонам не смотрел. Ему давали самую сложную работу, и он зарабатывал лучше других. Я стал завидовать Лешке. Вскоре я подружился с ним. Вечером ходил к нему в комнату, и мы играли в шахматы. Лешка придумал одно приспособление к станку, и мы с ним вдвоем это приспособление сделали.

Алексей Иванович договорился с комендантом, и я переехал в их комнату. Для меня поставили койку. Лешка всегда говорил: «Наш цех». Алексей Иванович тоже говорил: «Наш завод». Постепенно я убедился, что наш цех неплохой. Его стали расширять. Сломали стенку и сделали пристройку. Привезли новые станки. Поставили их в три ровных ряда. Потом цех отремонтировали, и он стал другой, очень светлый, чистый и строгий. Особенно хорошо он выглядел вечером, когда горели не только лампочки возле станков, но и наверху зажигались лампы дневного света. Я иногда выходил во двор и смотрел на наш цех через окно, как бы со стороны. И мне очень нравились ряды станков, серьезные лица ребят, детали на тумбочках. Мне нравилось, что я работаю в этом цехе и могу вот сейчас войти туда и работать вместе со всеми. Никто меня не остановит, не посмотрит удивленно, потому что я свой.