Сборник - Отец Арсений

В этой обстановке лагерного ада, если человек приходил для покаяния, исповеди, то – отягченный таким грузом грехов, что иерей терялся, не знал, имеет ли духовное право простить совершенное. Времени для исправления своей жизни, ее изменения пришедший не имел. Завтра могут убить свои же уголовники, может пристрелить охрана, засыпать в забое порода, придавить спиливаемое дерево, – и он уйдет из земной жизни не раскаявшись, не примирившись с Богом, если я откажу ему в исповеди. Какой бы ни был он грешник, но пришел принести покаяние и получить прощение в меру своей совести. Стоя перед исповедующимся, слушая искреннюю исповедь, иногда ужасался услышанному, душа моя леденела, но слушал, внимал и, если осознавал его искренность, то отпускал грех. Но бывало, что, выслушав исповедь, просил заключенного подождать до следующего вечера и всю ночь молился, умоляя Господа дать силы отпустить грехи исповедующемуся. Случалось много раз, что на другой день или в ближайшие дни исповедующийся заключенный погибал, и в этом проявлялся Промысел Божий. Если я видел неискренность в раскаянии пришедшего, то говорил ему об этом и не совершал отпущение грехов. Было несколько заключенных, приходивших ко мне, которым отпустить грехи не мог, – я не видел искренности, и столь велики были злодеяния этих людей, что моя духовная совесть не позволяла этого сделать. Два или три раза меня даже пытались за это убить, что только подтверждало правильность принятого решения.

Ранее я прочел много хороших духовных книг об исповеди, написанных святыми отцами Церкви и современными авторами, и это вошло в мою душу и сознание непреложной истиной, я руководствовался этим при общении со своими духовными детьми, а также заимствовал опыт иереев, стоявших в духовном отношении намного выше меня и обогащенных долгим служением в Церкви. Вот они-то и подготовили меня к неожиданным встречам в лагере с людьми, обреченными на уничтожение, отягченными страшнейшими грехами: многократными убийствами, насилиями, грабежами, разбоями.

Сомнения одолевали меня в правильности совершенного, и в 1961 г. при встрече с владыкой Афанасием в Петушках подробно рассказал ему о своих переживаниях и спросил, правильно ли вел себя как иерей при исповедях уголовных заключенных, несших тягчайший груз преступлений на своей душе. И Владыка ответил, что и ему приходилось исповедовать таких людей, если он видел их искреннее раскаяние, но Сам Господь решит их участь, оценив меру искренности покаяния.

Вы помните, храм наш был невелик, входивших в него мгновенно охватывала благостность и умиротворенность, в Москве он не «гремел», как другие общины. Прихожане в основном были из интеллигенции, много молодежи от 18 до 30 лет, но и пожилых людей было достаточно, остальные были местные прихожане. Общее количество членов общины было 90–95, много народа приезжало из разных концов Москвы. Храм всегда был полон.

Со всеми сидящими здесь сейчас мы создавали нашу общину, поэтому хочу поделиться с вами, моими духовными детьми, своими мыслями. Шестнадцать лет я здесь с вами, но за восемнадцать лет моего лагерного заключения изменился мир, мышление людей, да и вы, мои любимые духовные дети. Даже вера у многих стала иной, восприятие Бога приняло «светский оттенок». Конечно, Бог есть, Троица, Божия Матерь, святые, таинства, каноны, предания и даже, обратите внимание, даже есть и сохранилась Церковь, но на все понятия легла дымка «современного прогресса». Конечно, Бог есть, и сомнений в Его существовании нет, но часто слышатся слова: «исходящий из космоса», «космический», «исходящий из космических сфер», и говорят это верующие люди. «Конечно, есть Пресвятая Богородица, святые, это милое предание Церкви оживляет веру и придает ей апостольскую преемственность, окрашивает в тона духовной древности и придает благостность. Церковь необходима, но вы подумайте, – говорят эти верующие люди, – две тысячи лет отделяют нас от ее создания. За эти два тысячелетия человек стал другим, «интеллектуальным», вырос, и все вокруг него жило и тоже менялось, а Церковь осталась «на кругах своих». Так давайте «подгоним» ее устройство под современного человека, оставив все, как было и раньше, но изменив и подладив к понятиям двадцатого и двадцать первого веков». И вот эти слова – «оставив, как было раньше, и подладив к двадцатому, двадцать первому веку» – остаются не раскрытыми и являются зловещими для Церкви. К сожалению, так думают не только миряне, но и некоторые священники, и моих некоторых духовных детей эти веяния не обошли. Слово «экуменизм» в своей основе доброе, но для православия оно губительно, так думаю я, но своего мнения никому не навязываю. Чистая, первозданная вера в Бога, называемая «детской», которая существовала у многих русских людей, сейчас бывает у немногих верующих, сознание собственной «интеллектуальности» слишком глубоко проникло в душу человеческую. Все это горько и грустно, но верю: Господь Бог в конце концов откроет Свою мудрость людям.

Я встречаюсь со многими людьми, каждый из них в той или иной мере открывает мне свою душу, но всех ли, приходящих ко мне, я могу назвать духовными детьми? К сожалению – не всех; у некоторых в духовном мышлении появился рационализм, я для них – не духовный отец, руководящий их жизнью, как это было в общине, а священник, призванный исповедовать, отпускать грехи и причащать. Мои советы и наставления они выслушивают, но поступают и живут по собственному разумению, при этом считают меня своим духовным отцом, обманывая себя, что живут под моим духовным руководством. Беседуя с приезжающими владыками и иереями, я слышу от них такие же высказывания. Духовных дочерей, духовных сыновей и духовных отцов, руководящих их духовной жизнью в полном понимании этого слова, становится все меньше и меньше. Это глубокая духовная трагедия современного верующего человека, но верю – это пройдет, и вновь возродятся монастыри и общины. Церкви будет принадлежать ведущая роль в обществе».

Это последняя беседа о. Арсения. С каждым днем ему становилось все хуже и хуже.

* * *

С каждым годом нас, сестер и братьев, стоявших когда-то у истоков общины в двадцатые годы, становится все меньше. Раньше я не могла запомнить имена всех сестер, а в 1977 г. нас осталось там мало, что чувство глубокой грусти и скорби охватывает душу. В двадцатые годы большинству из нас было по двадцать – тридцать лет, а сейчас самым младшим не менее семидесяти пяти, а другим далеко за восемьдесят.

Каждый из еще живущих и уже ушедших получил в жизни огромное количество глубоких ран и шрамов, у многих родные погибли на Отечественной войне, в лагерях, тюрьмах, ссылках, от голода или в других жизненных невзгодах – такой была жизнь почти всех людей нашего времени.