Отто Вальтер - Немой. Фотограф Турель

Это был младший из двух братьев, Джино, и, возможно, Джино, ты еще не забыл, как все было в тот четверг. Помнишь, ты выпрямился, и когда новенький спустился к тебе, ты даже и не знал, что это новенький. Просто пришел парень, которого ты прежде никогда не видал. На плече он нес лопату. Невысокий широкоплечий паренек, большеголовый, а уж уши — porca miseria! [1] Итальянское ругательство. А приглядишься — лицо широкое, крупное, волосы прилипли ко лбу, совсем еще мальчишка, чудной какой-то, подошел, остановился возле мешка, посмотрел на яму, на тебя, на мешок, снова на тебя, потом приблизился еще на два шага и протянул тебе руку.

Ты спросил: «Новенький? Тебя Ферро прислал?» Но он только кивнул и после того, как вы довольно долго смотрели друг на друга, начал тыкать лопатой в дерн. В верхушках деревьев ухал ветер.

— Погоди, — сказал ты. — Шире не надо. Надо глубже. Начинай вот здесь. — Тогда он перешел вперед, в яме трудно было поместиться вдвоем, приходилось копать почти вплотную друг к другу.

— Он тебе рассказал?

Возможно, ты спросил слишком тихо, да и ветер выл как сумасшедший там, наверху, во всяком случае, новенький не прореагировал, он рьяно всаживал лопату в землю и даже не поднял глаз. Пахло мокрыми листьями, совсем не так, как на стройплощадке — разогретым бурами камнем, по́том и шеддитом, и компрессором, который все время будто подхлестывает, — нет, только мокрыми листьями, мокрой черной землей, и от этого запаха подкашивались колени.

Тогда ты сказал:

— Дерьмовая работенка, верно?

Он молчал, и только поднял на тебя эти свои печальные карие глаза, потом снова взялся за лопату. И снова лишь ветер ухает в верхушках деревьев, там, наверху, или, когда он ненадолго затихнет, пулеметные очереди пневматического молотка доносятся с площадки, сухие, быстрые, на два такта, отсюда похожие на далекий кашель.

Ты подумал о Шава́. На эту работу надо бы Шава послать, а не тебя, и вообще Шава всегда отлынивает; а ведь сейчас он сам же и виноват. Когда уходили в укрытие, он ведь знал, что собака привязана. Вот Ферро его бы и послал, а он всегда посылает самого младшего. А ты тут вообще ни при чем. И нечего было тебя припутывать, пусть даже речь всего лишь о том, чтоб вырыть могилу для собаки в лесу, метрах в шестидесяти от стройки, могилу в лесу…

А вслух ты сказал:

— Вот до чего дожил — могилы копаю…

Высоко над нами деревья сцеплялись сучьями, чтобы вместе лучше противостоять ветру. Дерево терлось о дерево, и от этого в воздухе стоял непрестанный скрип. Он и сейчас был слышен. Только он и был слышен, он да еще вой ветра. Новенький по крайней мере молчал как рыба. Ну что ж, прекрасно. Нет так нет. Торопиться тебе было некуда. И хотя тебе было вовсе не по нутру зарывать эту собаку, ты отложил кирку и начал лопатой отгребать грязь, думая при этом: «Ах вот что, он, значит, из тех, кто не считает нужным перекинуться словом с товарищем. Ладно. Может быть, он еще разговорится. Подождем. Подождем, например, пока надо будет взрывать макушку, а уж когда дело дойдет до этого и Кальман пошлет наверх его, вот тогда у него рот наверняка сам собой раскроется».

Теперь новенький перестал копать. Наверное, туго соображает, только сейчас до него дошло. Он посмотрел на тебя, и тут произошло нечто странное, чего ты сам потом не мог понять; пожалуй, никогда прежде тебе с такой внезапной, порывистой, с такой невероятной силой и отчетливостью не вспоминалась равнина на родине, где стоял ваш дом, равнина, и сам дом, почти одновременно и снаружи и внутри, закопченная кухня, огонь в очаге и громкое сопение черных коров в хлеву, темные сени, стол, уставленный глиняными кружками, и снова огромная равнина, серебристые оливы, вся серебристо-серая жаркая равнина под солнцем, мать с мулом за домом, среди черных олив, все сразу и так отчетливо, что ты почувствовал запах можжевельника, тимьяна, высокой сухой травы, гудящую кузнечиками жару и в то же самое время звонкую прохладу колодца; металлический звук, если уронишь камень в колодезную глубь: сначала миг беззвучного падения, и потом, когда камень врезается в черное зеркало, — металлический звук, и все это в одно-единственное саднящее мгновение, пока новенький смотрел на тебя, теперь вопросительно и удивленно, потом он отвернулся, и все отступило, угасло, и снова тебя окружали деревья и уханье в воздухе. Морось, и этот новенький стоит и осматривается. Все. Конец. Новенький оглядел стволы, мокрые увядшие листья под ногами, молодую еловую поросль и кусты, а потом его взгляд упал на мешок рядом с толстым буком. Он воткнул лопату в дерн, подошел туда, остановился возле мешка. Посмотрел на яму, присел на корточки перед мешком и медленно стащил его. Тогда ты понял, что он представления не имеет о том, что произошло сегодня утром.

Пес лежал в точности так же, как вы нашли его там, наверху, среди мусора после взрыва: нераненый, по видимости, невредимый, даже шерсть не встала дыбом; он лежал на листьях, расслабившись, слегка согнув лапы и уютно уткнувшись мордой в подстилку из листьев, и, если бы не свисавший неподвижный язык, все еще оранжево-красный, всякий сказал бы, что эта красивая черная овчарка просто спит.

Новенький смотрел на нее, сидя на корточках. Провел рукой по ее меху, все еще блестящему, и хотя он вроде бы и не интересовался, как это произошло, а время уже близилось к обеду, ты сказал, кивнув головой:

— Да, все. Два часа назад это случилось. Только мы начали работу, ты закурил и новенькому дал сигарету, он молча взял ее и тоже закурил, — а тут откуда ни возьмись эта собака, вдруг она оказалась на площадке, и лаяла, и носилась как угорелая, путалась у всех под ногами. Мы пробовали ее прогнать. Черт ее знает, чья она. Кальман думает, она из Эрленхофа, это там, возле перевала. Но ее было никак не прогнать, она все лаяла и мешала нам, и тогда, — продолжал ты, — Ферро велел одному из нас, Шава, привязать ее к кусту, наверху, на склоне. Пусть себе там тявкает и смотрит, как мы бурим шпуры для взрывчатки прямо под ней.

Новенький встал. Он смотрел не на тебя, а на собаку, которую он снова прикрыл мешком, и потому невозможно было понять, слушает он или нет. Лицо у него было замкнутое. Ты продолжал:

— По сигналу все ушли в укрытие. До этого мы, то есть я, Ферро, Кальман и Шава, подожгли шнуры, каждый по два, ты знаешь, как это делается: надо, чтоб все они загорались друг за другом через короткие промежутки, и когда мы их уже подожгли, тут кто-то из стоящих на дороге кричит: «Стой!» — и показывает на собаку. Но мы не обращаем внимания и думаем, что собака уж как-нибудь да освободится, когда приспичит, или кто-нибудь быстро вскарабкается на склон и отвяжет ее. Но когда мы уже были в укрытии, всех взяло сомнение. И тут поднялся крик, Кальман орал на Ферро, потому что ведь это Ферро послал Шава, и в конце концов Ферро отвечает за то, чтобы при взрыве соблюдались все правила. Он слишком рано подал сигнал уходить в укрытие.