Отто Вальтер - Немой. Фотограф Турель

Помню, потом я стоял, прижавшись лицом к двери, и кричал, и барабанил в дверь кулаками. «Откройте, — кричал я, — Роза!» — и так до тех пор, пока много позже, вечером, не открылась дверь наверху.

«Глупый! — сказала Роза еще с лестницы. — Чего ты разорался, они же не кусаются! Это ведь милые зверюшки. Такой крик поднял!»

Вот как было дело. Но я хотел рассказать о том времени, когда я жил здесь, на Триполисштрассе, только вот куницы не дают мне сосредоточиться, они на меня плохо действуют; ну так вот, как я уже говорил, оказывается, Юли Яхеба нет больше в живых. Какая жалость, такой умный был человек, и сильный, в нем чувствовалась личность, пожалуй, его можно назвать яркой индивидуальностью. Жаль, что я не приехал сюда раньше. Вернись я несколькими днями раньше, я бы еще успел, по крайней мере, с ним повидаться.

Не то чтобы я близко его знал. Но случалось, что в мою бытность здесь я встречался в его пивном павильоне с моими знакомыми и два или три раза он играл с нами в карты. И как мы ни различны с ним по характеру, я всегда считал его порядочным человеком. Да, это был очень порядочный, милый человек, яркая индивидуальность, и, честно говоря, я сожалею о том, что не успел с ним повидаться. Жуткая история! Я об этом что-то такое случайно слышал, но что поделаешь, такова жизнь. И сейчас уже нечего искать правых и виноватых. Господи, упокой его душу. Меня крайне удивляет, что некоторые круги не делают еще более настойчивых попыток поставить мое имя в связь с этой историей, с целью повредить моей репутации. Ведь это для них такой удобный повод позлословить. Ну, думаю, это еще впереди. Я их знаю и полагаю, они меня тоже за это время немножко узнали. Не исключено, что они пока просто не решаются подступиться ко мне. Ну что ж, пусть нападают. Пожалуйста, нападайте. Скрывать мне нечего. Наоборот, пусть нападают открыто, и тогда я наконец во весь голос выскажу им всю правду в глаза. Мне нечего их бояться. Я даже могу себе позволить честно и открыто признать свои ошибки. А кто из нас не ошибался? На все надо смотреть с более общей точки зрения. Это выражение Альберта. Я никогда не забуду, как он однажды сказал: «И чего ты трепыхаешься? На всех на нас тяготеет первородный грех». Так прямо и сказал. Должен признать, что в тот вечер мы были крепко поддавши, и я помню, что при этих словах его на меня напал приступ смеха. Теперь это мне не кажется таким уж смешным, во всяком случае, мне думается, нам нужно находить в себе мужество признавать свои ошибки. Например, Альберт. Вот, кстати, и покаюсь. А что, почему я должен об этом молчать? Я не побоюсь открыто признать, что здесь я солгал. Альберт, если мне позволено будет так выразиться, Альберт — это моя фантазия, да-да, это так, чистейшая фантазия, розыгрыш. «Солгал» — это конечно сильно сказано, да, Альберт — это розыгрыш. Прошу по этому поводу прощения, просто мне понравилось это имя, и, кроме того, сознаюсь, я немного тяготился своим одиночеством, я не хотел признаться в нем перед общественностью, если так можно выразиться, ведь должен же человек с кем-то общаться, верно? Но это между прочим, это дело в общем не стоит выеденного яйца. Во всяком случае, одно должно быть ясно: я отвечаю за свои слова, и там, где я под влиянием минуты был не совсем честен, — я ведь в конце концов принадлежу к так называемым артистическим натурам, — я это открыто признаю. Но тем большей честности требую я от своих противников! Я ее требую. Я имею на это право! Я выступлю против них со всей резкостью. Я достаточно натерпелся, теперь я требую публичной реабилитации. Заверяю вас, я не побоюсь. Я встану, возьму свои вещи, выйду и встречусь с ними лицом к лицу. Вот он я. От открытым забралом. Честное слово, я это сделаю. Я обрушу на них праведный гнев. А почему бы и нет?

Разве у меня нет друзей? Что, если я созову их всех, всех, кто знал меня тогда? Мои свидетели. Они придут. Их будет двадцать, пятьдесят, в сто голосов заявят они о своей солидарности со мной, этот хор будет моим голосом и моим оружием против лжи, слухов и клеветы со стороны тех кругов, которые решили меня погубить. Да. Да, я выступлю, я восстановлю мое доброе имя, воистину я…

«…Но если мой жених, Мак… нет, он же написал мне: „на троицу я вернусь“, и описал, как он съездил, и про этот дом, как его там обставляют, про новое ателье, фотоателье, такой энергичный человек» — это она мне, в темноте, но ведь никого нет, а я укрыл ее курткой по подбородок, и тут она опять в меня вцепилась и тяжело дышит, а ночь такая холодная, а у меня дрожь по спине, ночь такая холодная, но уже забрезжило утро, и все машины во тьме стоят не шелохнутся, так смирно стоят на кладбище, только пыль на крышах, на крыльях, только пыль, и в щель — рассвет, — дверца ведь плотно не закрывается, и я хотел вылезти, но она говорит: «Нет, ты останься, поговори еще немножко, ну поговори…» И трудно дышит, все чаще, чаще. «Господи, и не вздумай хныкать, успокойся, — говорит она мне, — вот дурачок», — и опять лежит тихо, а я уж и сам даже устал…

«Сын», — сказала тетя Люси. Будет большой мальчик, в него, и умный, научу его говорить, скажу ему: скажи «дом» и покажу на дома, скажи «папа», и все ему покажу — деревья, и стекло, и бетон, и воду, и он скажет: «вода» и «рыба, огонь, река» или: «земля», и «машина», и «воздух», и названия птиц и зверей — куницы, форели в Ааре, мыши и куры, лошади, моторы, машины, и Монца, и, конечно, расскажу сказки про Ганса и Гретель, и про веселого Анатоля, и про цемент, и реку, и деревья, и скажу: «Не трогай ос», и про вечерние облака, и покажу ему облако, похожее на льва, я научу его танцевать, и рисовать, и писать — «А» и «О», и он будет главным на строительстве или кем-нибудь в этом роде, но если мой жених больше не придет… Ты ему пока ничего не говори, слышишь, такой сюрприз, вот он удивится, но если он уже там, то пусть подождет, пусть увидит тогда, когда все уже кончится, уже скоро, скоро, он опять барахтается, теперь уже недолго, пусть он подождет, слышишь…

И я снова подхожу к дверце, раскрываю ее, и врывается утренний свет, и грохот с завода, и холод, я возвращаюсь: «Нет никакого жениха», — но она не слушает, она стонет, не слушает, она хватает меня за руку, обнимает за шею. «Ты здесь!» — «Но ведь я все время был здесь», — говорю я. «Ты здесь, ты пришел наконец», — и тяжело дышит и прижимается к моей щеке своим потным лицом. «Только бы не случилось чего», — говорю я. «Ты здесь, ты пришел наконец, — и она тяжело дышит, — ты вернулся; знаешь, — говорит она, — я теперь совсем некрасивая, но теперь уже недолго, — она трудно дышит, — уже недолго, не…» — и она впилась мне ногтями в плечо, а я уже почти не слушал ее, я отодвинулся в темноте, надо же, такая сила у нее, и я говорю: «Принцесса, если ты не перестанешь…», но она прижимается лицом к моему плечу: «Ты вернулся, ты… — говорит она шепотом, — ты со мной». Я ничего не сказал, ни слова, не могу уже ни слова сказать, только жду и чувствую лицом ее волосы и жар, и ее руку вокруг моей шеи, надо же, какая у нее сила. «Ты здесь» — я в жизни такого не видел и все хотел позвать фрау Кастель, а она — «нет, нет», и опять стонет, и все повторяет: «Ты здесь» — и я говорю ей: «Да, я здесь, где же мне еще быть», но она не отвечает. «Принцесса, — говорю я ей, — Принцесса, — но она молчит и не дышит, и снова дышит, и опять не дышит. — Принцесса, — но в ответ ни слова, и только удары у нее в груди. — Принцесса, — зову я, — Принцесса Бет», — но она только крепко держит меня, прижимает к моей щеке свое мокрое лицо. И вдруг такой тихий голос, кто-то закричал — тихо, но закричал там, внизу, а Принцесса говорит: «Да, я тоже слышу, да», — и она трудно дышит, и кто-то кричит, тихо, но кричит, кричит…